- Вадик, я все знаю - ты в меня давно влюблен и наконец решился признаться. Правда, Вадик, а?
- Если бы. Если бы все было так просто... - Она выбивала почву у меня из-под ног своими насмешками.
- Ты считаешь это слишком простым для серьезного разговора? - не унималась она.
Мы стояли перед электронным табло расписания пригородных электричек Ярославского вокзала, вокруг нас кипело броуновское движение толпы. Берта стояла с сияющей улыбкой на лице, как будто на табло высвечивалось не расписание ближайших электричек, а по крайней мере анекдоты про Василия Ивановича и Петьку.
- Берта, я говорю тебе очень серьезно, мне угрожает смертельная опасность. Если я посвящу в это дело Юрия Михайловича, он тоже будет в опасности.
Я прошу тебя сделать для меня маленькую услугу: отнеси записку по нужному адресу. И все.
И возможно, что это меня спасет.
Улыбка на ее лице медленно погасла, она заговорила чеканя слова ледяным прокурорским тоном:
- С кем и с чем ты связался, Вадим, и от кого ты скрываешься? От милиции? Ты кого-нибудь убил? Ты что-то украл? И ты хочешь втянуть меня во что-то грязное, зная мое доброе сердце. Это более чем непорядочно с твоей стороны.
Она повернула лицо в сторону платформ, словно сосредоточенно размышляя, на какой электричке ехать. На ее лице прочно обосновалось хмурое недоброжелательство.
Я проклинал себя за то, что обратился к ней. Она тысячу раз права. Как это вообще могло придти мне в голову?
- Берточка, ради Бога, прости меня. Прости. Ты так всегда была добра ко мне, может быть как никто другой. Это чисто импульсивный порыв. Ну как у маленького ребенка попавшего в беду и знающего, что его выручит только мама, выручит и поймет. Хотя я никогда не знал, что такое 'мама', но я думаю это то, что я испытываю к тебе, когда ощущаю твою теплоту и заботу.
Прости меня за то, что я оказался такой свиньей и чуть действительно не впутал тебя в свою черную беду. Берта, клянусь, что до конца своих дней буду испытывать жгучие угрызения совести. Прощай, спасибо тебе за все и в том числе за хороший урок.
Я повернулся в сторону метро, намереваясь как можно быстрее покинуть позорный столб, как за спиной услышал разъяренное 'стой' и отчетливое ругательство на идиш.
Часть толпы схлынула на Монинскую электричку, объявленную электронным табло, броуновское движение несколько замедлилось, чтобы через несколько минут возобновиться с еще большей силой.
Берта поставила подхваченные было сумки на землю, отвернулась от меня в сторону табло и, когда я приблизился к ней, спросила:
- Что ты хочешь, чтобы я сделала для тебя?
- Нужно сходить по одному адресу с моей запиской и принести ответ. Честно говоря я не очень надеялся не этот вариант, но пока у меня другого не было.
- А что ты хочешь чтобы они для тебя сделали? - Ей, конечно, нужно было все разложить по полочкам.
- Берта, может ты все-таки бросишь это дело? Мне нужно только чтобы ты отнесла записку и принесла ответ. Зачем тебе какие то подробности? Зачем забивать себе голову?
Берта была непреклонна:
- Или ты мне скажешь, какой помощи ты от них ждешь или...
- Ну хорошо, - сдался я, - все очень просто, я должен надежно спрятаться и причем на неопределенно долгий срок, пока у меня не появится уверенность в том, что меня оставили в покое и я могу убраться отсюда. Начну жизнь сначала. Но, Берта, ты же не играешь в эти игры...
- Откуда тебе знать в какие игры я играю, а в какие нет. - Она на несколько секунд замолчала в раздумье, затем, по-видимому приняв решение, твердо произнесла:
- Вот что. Иди в кассу и возьми билет до Тарасовки. Поедешь со мной. Чердак тебя устроит?
- Меня устроит даже пчелиное дупло или крысиная нора, - сообщил я ей с воодушевлением.
- Видно здорово тебя прижало, Вадим Быстров, если тебя в крысиную нору потянуло, - она прищурила глаза и поджала губы.
'Да, Берта, прижало. Так прижало как никогда раньше'.
- Крепко ты кому-то насолил, - не унималась она.
'Крепко, Берта, очень крепко, и прежде всего твоему мужу, ненаглядному Юрию Михайловичу, суперклассному экономисту, незаменимому даже в Лондонских деловых кругах'.
- Наверное кого-то обманул на большие деньги, может на тебе даже и кровь есть, - тянула она из меня последние жилы.
'Давай, Берта, давай, я пройду и это испытание. Ты как всегда права есть и кровь, есть и большие, очень большие деньги, есть и то, что ты называешь обманом'.
- Так иди, иди, бери билет и - на шестую платформу, на Софринскую электричку, во второй головной вагон. - Она взяла сумки и направилась в сторону платформ.
Мной опять командовали: на смену детдому, Афгану, Юрке пришла Берта.
Ну что ж, мистер Зомби, вперед, во второй головной вагон Софринской электрички.
Если вы думаете, что протягивание под килем, которому она меня подвергла, наносило мне какой-то моральный ущерб, то глубоко заблуждаетесь. Она могла это делать часами, когда я сидел у нее на кухне в уголке на маленькой табуретке, пока она была занята приготовлением пищи, а маленькая Зина с увлечением барабанила на пианино. Время от времени я поднимал на Берту глаза, стараясь придать им родниковую невинность, что еще больше вдохновляло ее неугомонное желание наставить меня на путь истинный, но зато я уходил от них с непомерно раздувшимся от самой разнообразной снеди животом да еще нагруженный пакетами содержавшими в себе в обилии пирожки, ландарики, попики-лепики.
В вагоне нам с Бертой поговорить не удалось, хоть он и не был набит битком как в пятницу вечером или в субботу, однако для подобных разговоров место было совершенно неподходящим.
Стыдно признаться, но в присутствии Берты меня охватило давно забытое чувство безмятежности.
Она сидела напротив меня излучая уверенность и спокойствие. Она жила в другом мире, похожим на корабль, управляемый ее твердой рукой по точно выверенному курсу, у всех на этом корабле была под ногами устойчивая палуба, и не было ни каких сомнений в правильности выбранного курса, а помехи в виде посторонних плавсредств, наподобие моего, никак не могли повлиять ни на скорость, ни на курс корабля. Все проблемы решались быстро, приказы выполнялись неукоснительно, команда боготворила своего капитана и всегда была готова выбросить за борт всякого, кто попытался бы выразить хоть малейшее сомнение в его действиях. А моя утлая лодчонка вертелась как сумасшедшая блоха на волнах океана, в бесплодных поисках тихой гавани.
Дом, в числе многих других, объединенных общим забором, одинаковым по высоте, но крашеным краской разного цвета, а кое-где и вовсе не крашеным, отличался от остальных тем, что смотрел на шоссе не фасадом, а двумя верандами, вернее одной, но разделенной стенкой на две неравные части и имеющей два входа. Один вход в меньшую часть веранды вел через еще одну дверь прямо на кухню, пристроенную значительно позднее основного дома. Второй - через большую часть приводил в небольшой холл, имеющий в свою очередь кроме входной еще три двери: слева - на кухню, прямо - в небольшую комнату владелицы дома и наконец третья дверь, расположенная по правую руку, вела в просторную комнату, предназначенную для гостей.
От калитки, запиравшейся на ключ, ко входам в дом вела дорожка выложенная цементной плиткой, слева от нее, на некотором расстоянии, возвышалась беседка, скрытая от посторонних глаз разросшимися кустами жасмина.
Берта вытащила из одной из сумок огромную связку ключей, которой позавидовала бы любая доисторическая ключница, открыла калитку, вошла, впустила меня, быстро, без помощи бытового компьютера, отыскала другой, велела мне подождать в беседке со скамейками высотой не ниже половины человеческого роста, так что когда я сел, мои ноги не доставали до земли, и, отперев одну из дверей веранды, вошла внутрь.
Через пятнадцать минут она вышла и кивком пригласила меня войти.
Внутри, на большой веранде, оказалась неожиданно уютно. Справа от двери ведущей внутрь дома стоял диван сталинских времен, обтянутой черной кожей и высокой спинкой, перед ним - квадратный старинный
