— Вот тебе и «да». И будут наши ребята вставать и путать! И еще не известно, что с самолетом Болдырева!
— Где-нибудь в горах разложен по частям.
— Я слышал, как Комаров передал, что заклинило рули поворота, пробит маслобак, а он ранен.
— Вот что?..
— Самолет Болдырева не горел, — говорит уверенно Баглай.
— Хоть бы экипаж в живых остался.
— Если не упали в море, то может быть…
Идем с заброшенными за спину парашютами. Часто встречаются подразделения пехоты и артиллерии, направляющиеся к линии фронта. Солдаты молчаливы, задумчивы, лица их серьезны.
В первом встретившемся населенном пункте раздобыли буханку хлеба. Мирошников разламывает ее на три части и дает мне больший, чем себе и Баглаю, кусок. Я не обрываю его и, чтобы не обидеть, беру хлеб. Знаю — это за посадку горящей машины.
Заморили червяка. Баглай хлопнул рукой по своему животу и, засмеявшись, произнес:
— Жить, братцы, можно! Когда съел хлеб, показалось, что и до дома уже недалеко.
— Пока доберемся до Веселого, пять раз проголодаемся, — заключает Мирошников.
Голосуем шоферу проходящей полуторки. Сидящий в кабине старший лейтенант после моих расспросов поясняет:
— Мы едем в Симферополь, но только дальней дорогой. Садитесь в кузов, подвезем.
Крым… В детстве я много слышал и читал о нем. Хотелось бы в другое время и в другой обстановке побывать здесь. Но что поделаешь, если не успел до войны. Дорога, по которой пылит наша полуторка, то проходит рядом с морем, то поднимается в горы, то петляет в тесных лощинах.
Здесь гремели бои недавно. Рядом с дорогой — обезвреженные немецкие мины, обугленные деревья, разбитые орудия, повозки, убитые, вздутые лошади. А вот, разбросав руки, лежит забытый своими могильщиками немецкий солдат. Он такой же вздутый, как те упавшие под откос лошади. Он уже не страшен. Напротив, как и ко всякому мертвецу, где-то в глубине теплится чувство простой человеческой жалости. Странно даже… А ведь еще несколько дней назад он был злобным врагом… Думал ли этот завоеватель в июне сорок первого, что его ждет вот такой конец?.. Невольно напрашивается вопрос: «Зачем ты пришел сюда к нам, фашист?..»
…Позади двое суток пути. Остановив на окраине Симферополя машину, старший лейтенант говорит мне:
— Дальше подвез бы, да не могу. У вас другой маршрут. Чем можно было помог вам. Теперь идите на северную окраину города — там все машины едут на Джанкой.
— Хорошо. Спасибо. Тут уже нам до дома рукой подать.
Наконец мы добираемся до деревни Веселое.
А вот и аэродром и стоянка самолетов третьей эскадрильи нашего полка. На ней все замерло. Техники стоят у самолетов и молча рассматривают нас.
— Здорово, техмоща! — поднимаю кверху руку. Молчание.
— Вы что, перловой каши объелись и своих уже не узнаете?
Они быстро подходят и, узнав нас, бросаются обнимать.
— Коля, дорогой, вчера нам приказ Хрюкина зачитали… Мы вас уже похоронили, — говорит Георгий Долгопятов. — В приказе так и сказано: «Самолет правого ведомого лейтенанта Бондаренко был сбит и упал в море…»
— Ну что ты, Жора? Если из мертвых ожили — значит, долго жить будем.
Идем в столовую. Я вижу, что летчики, штурманы и стрелки-радисты стоят у ее входа и о чем-то разговаривают. Еще издали я узнаю высокого, на две головы выше всех ростом, стройного, как тополь, Александра Пронина. Подходим ближе — узнаю других ребят. Вижу, что и они нас заметили. Прекращают разговоры, всматриваются, а затем что есть силы бегут к нам. Сашка Пронин подбегает первым. Он с разбегу крепко обнимает меня и целует.
— Ребята!.. Пришел… Колька, пришел!.. — взволнованно повторяет он.
Опустив голову, мы все медленно идем и говорим об экипажах Вишнякова и Болдырева. Уже прошло трое суток, но не проходит боль от столь тяжелой утраты. Такой потери после гибели экипажа Генкина в нашем полку еще не было.
Подходим к командному пункту полка. У входа стоят Валентик и Чучев. Докладываю Чучеву о прибытии и обо всем, что знаю. И Чучев и Валентик хмуро слушают меня. По выражению их лиц определяю, что они очень тяжело переживают гибель экипажей Вишнякова и Болдырева. Чучев посмотрел на меня потеплевшим взглядом и сказал:
— Похудели вы сильно, товарищ Бондаренко…
— Не знаю, товарищ гвардии полковник… Трое суток мы добирались, естественно, на «подножном» довольствии… но главное не в этом. Обидно, что погиб наш комэск.
— Не падайте духом. Война. Без потерь не обойдешься… — Чучев помолчал и уже решительно добавил: — За смерть товарищей будем мстить. Посмотрим, возможно, ваш экипаж мы пошлем в дом отдыха.
— Я хочу завтра же лететь на задание, товарищ гвардии полковник.
— Вам надо сделать перерыв. На задание есть кому лететь. Товарищ Пронин, проводите экипаж Бондаренко в столовую. Пусть позавтракают, распоряжается Чучев.
— Тяжело… — в раздумье нарушил я молчание. — Закончится война, весна будет сменять зиму, будет зеленеть трава, будут цвести сады, все будет, а Вишнякова — нашего бати — не будет. В его гибели есть наша вина… Сбили бы «фоккер», возможно, он и посадил бы машину.
— Сбили бы… Поди сбей! Командующий армией строго наказал истребителей прикрытия. Но что толку! — возмущается Пронин, не замечая, что ковыряет вилкой скатерть.
— Хрюкин знал Вишнякова лично. В его приказе так и говорится: «… в результате ротозейства истребителей прикрытия погиб замечательный командир эскадрильи Вишняков», — дополняет сказанное Прониным Угаров.
— Вишняков — пикировщик первого класса. Уж как, бывало, положит Евгений Сергеевич машину в отвесное пике — убегай фашисты на тот свет!.. — замечает Таюрский.
— За экипаж Вишнякова отомстим гадам. — Угаров поднял кулак и решительно опустил.
— Само собой разумеется, Коля!..
Через трое суток прибыл со штурманом Василием Дегтярем и раненым стрелком-радистом Федором Комаровым командир звена Болдырев.
Но все еще не хочется верить, что никогда уже больше не вернется к нам всеми любимый экипаж Вишнякова. Все мы тяжело переживали эту потерю. А механик по спецоборудованию гвардии старший сержант Леонид Павлович Утробин выразил нашу общую боль в стихотворении. Приведу некоторые строки.
