- Уже говорили. Много говорили. Подождите несколько.
Звуки смешанного разговора, смех с разных концов стола, все эти обрывки фраз, серьезных и несерьезных умозаключений, голоса гостей хаотично жужжали, колыхались в столовой. После первых же рюмок потянулись дымки папирос, задвигались над столом покрасневшие лица, стали расстегиваться пуговицы, незаметно распускались узлы галстуков, и теперь исчезла натянутость, заметная при съезде гостей, при пожатии рук, при пустопорожних вопросах о здоровье, о жаре, о детях, при необходимых замечаниях о том, что Ольга Сергеевна и 'наш' выглядят великолепно, исчезла та обязательность и необязательность ничего не значащей вежливости, когда воспитанному человеку надо выказывать принятое в этих случаях внимание.
Голоса гостей уже возбужденнее, уже громче звучали за столом, сначала разговор был общим, как были вначале общими и тосты, но теперь стол разделился, и все, занятые своими разговорами, казалось, забыли про только что читанные из папок уважительные адреса разных факультетов, профессуры, редакций академических журналов, про телеграммы, горой наваленные на тумбочке за спиной Георгия Лаврентьевича.
Профессор Греков сидел во главе стола между Ольгой Сергеевной, заметной своей красивой белой шеей, своими оголенными полными руками, и сдержанно-серьезным молодым белокурым человеком, одетым в безупречно сшитый костюм; молодой человек этот один из первых, глубокомысленно поиграв в пальцах бокалом, немногословно произнес тост 'за нестареющий талант виновника торжества' и был внимательно выслушан всеми.
- Кто это? - тихо спросил Никита. - Физик какой-нибудь?
- Чуть выше. Современный малый и ловкий зять, - ответил Валерий и возвел глаза к потолку. - Уже членкор. Ты посмотри, Никитушка, по-моему, наш старик ожидает орден. Доволен, как все юбиляры.
Никита бегло покосился на лица гостей, раздались возгласы, аплодисменты: Георгий Лаврентьевич, растроганный, встал, кланяясь большой седой головой, весь торжественно черно-белый - в вечернем костюме и белой рубашке с бабочкой под короткой шеей, - обнял молодого человека, и они расцеловались.
- Спасибо, спасибо... Мне дорого от талантливой молодежи. Спасибо от всей души.
Он, взволнованно покашливая, усадил молодого человека возле себя, выказывая незамедлительное желание поговорить с ним, и тотчас Никита заметил: на лицах некоторых гостей, обращенных к этому молодому человеку, появилось вроде бы ироническое выражение, какое было во время тоста на лице Валерия, а незнакомый, тучный, профессорского вида сосед его, сопевший над тарелкой, крупнолицый, бритоголовый, с салфеткой на животе, заговорил игривым баском человека, любящего пошутить:
- Если переиначить высказывания Менандра, то как это звучит, а? Тот, кого любят боги, делает сокрушительные успехи молодым. Учтите, мой дорогой студент, и делайте зарубки на носу. Юные академики всегда претендуют на окончательное и безапелляционное знание истины. Смотрите и учитесь, как этот молодой человек носит в себе это самосознание истины. А? М-м? Он даже не пьет. Питие разрушает четкую гармонию мироздания. - И, не дожидаясь ответа, выпил, пыхтя, наклонился над тарелкой, все более багровея гладковыбритой головой.
Шли разговоры.
- Нет, я за науку, которая безумна, но не настолько, чтоб быть правильной.
- Какое отношение, позвольте, имеет история к физике?
- Вы говорите: история, наука, правдивое исследование жизни человеческого общества? История - помощь и предупреждение потомкам? Где у нас в исторической науке Нильс Бор? Этот Рембрандт физики. Где, ответьте мне!
- Позвольте, позвольте, коллега! Во-первых, не кивайте уж так старательно на Запад, у нас в отечественной науке достаточно и своих имен и Рембрандтов. Во-вторых, конкретнее...
- Ах, оставьте, профессор, эти упреки в низкопоклонстве - устарело в шестьдесят втором-то году! Ну хорошо. Где наш Андрей Рублев? Соловьев? Ключевский даже. Дело не в этом же. Дух современной физики - бесконечное обновление. Возьмите новейшую теорию элементарных частиц, свойства вакуума. Разум физиков ищет и постигает такую глубину материи, которую, казалось бы, не в силах постичь человеческий разум. А что постигаем мы, историки? Подчас мы не только не ищем истину, но опрощаем, подтасовываем исторические факты под готовую схему, которую, извините уж меня, профессор, можно назвать прокрустовым ложем. А потом удивляемся: почему это часть нашей молодежи так равнодушна к нашей науке? Порок некоторых наших ученых - пьедестальное мышление в истории!
- Вы уж только на апеллируйте к молодежи, коллега, убедительно прошу вас! Я тоже некоторым образом имею к ней отношение. Да, в работе нашего института, в наших исторических работах, разумеется, есть недостатки, но...
- Начинается! От этого ортодокса у меня диспепсия, - сказал своим простуженным голосом Валерий и, толкнув Никиту, скучающе поправил бинт на горле. - 'Есть недостатки, но...' Скажите, Василий Иванович, а нельзя без 'но'? - спросил он громко с гримасой наивного удивления, обращаясь к спорящим, как равный.
Эта нестеснительная самоуверенность Валерия неприятно покоробила Никиту, но в это время сидевший напротив него пожилой, узкоплечий, с глубоко посаженными глазами профессор, холодно возражавший своему соседу, замолчал, и сосед его, без пиджака, лысеющий ото лба, румяный доцент, задиристый, вызывающе взъерошенный, призывно улыбнулся Валерию; узкоплечий профессор спросил тоном сдержанного раздражения:
- Как вас прикажете понимать, Валерий? Может быть, объясните?..
- По-моему, все ясно, если вы говорили не о теннисе, - сказал Валерий, чиркая спичкой и глядя на сигарету яркими, насмешливыми глазами. - И если вы, профессор, говорили об этом 'но', которое, простите, осточертело! Абсолютно!
Собрав губы в вежливую улыбку, профессор сжал и разжал на столе худые подвижные пальцы, тихонько постучал ими.
- А можно ли не так грубо, без этого студенческого арго?
- Можно, - с веселой ядовитостью согласился Валерий. - Разрешите, я буду вас цитировать. Я ведь ваш студент... Вы не обидитесь?
- Нет, почему же, пожалуйста...
- Простите, профессор, почему вы так неизменно любите это 'но'? 'Но' и 'еще'? Если вы говорите о недостатках или там ошибках и прочее, то за этим обязательно 'но'. 'У нас есть недостатки, но...' Если уж об успехах, то всегда прибавляете 'еще'. 'Еще больший подъем'. И тэде и тэпе. Не замечали? Да сколько же можно, батюшки?
- Далее, далее. Я вас слушаю... - сказал профессор, неподвижно глядя тяжелыми глазами.
- Подождите, - подняв руку, продолжал Валерий. - Для чего, простите, стоять на цыпочках, восклицать и хвастаться? Нет, это уже не арго! - Он засмеялся. - Почему нельзя нормальным голосом, без 'но' и 'еще'? Без эпитетов? Может быть, вы думаете, что студенты не оценят каких-то успехов, не поймут каких-то ошибок? Почему все время восклицательные знаки?
За столом между тем постепенно угасал разобщенный на группки разговор, и Ольга Сергеевна, сидевшая в дальнем конце стола напротив молодого белокурого человека, всем одинаково ласково улыбаясь, уже беспокойно поглядывала в сторону Валерия. Молодой человек, по-прежнему никого не замечая, заложив одну руку за спинку стула, занят был беседой с Грековым и глубокомысленно взглядывал на свою руку, на дымящуюся папиросу, плавно поднося ее к пепельнице. Греков с серьезным лицом слушал его - щеки были розовы от выпитого вина - в утвердительном наклоне его белой головы, в терпеливо опущенных веках выражалось почтительное уважение к собеседнику и вместе некая извинительная занятость перед остальными.
- Валерий! - неожиданно подняв голубые глаза, мягко произнес Греков и дружеским нажатием на колено молодого человека попросил у него извинения. - Кажется, в передней, голубчик, звонок. У меня гости все. Встречай уж, дружок! К тебе, к тебе!..
- Простите, Василий Иванович, я не договорил... Надеюсь, вы не очень обиделись?
Валерий удивленно поднял брови на отца, затем с иронически-галантным поклоном встал перед ничего не ответившим ему профессором, отодвинул стул, вышел из комнаты.
