вычитал в паспорте… – горько усмехнувшись, закончила Юлия и отвернулась.
Когда она рассказывала о путешествии, о муже и еще о чем-то, я чувствовал, что она хочет оправдаться в какой-то вине передо мной, что вина эта большая и тяжелая, а мне винить себя не в чем, я показался себе чуть ли не страдальцем, что мне нужно ее в чем-то простить и я (ах, какой благородный человек!) готов это сделать. Но теперь, ясно припомнив Петра Ильича, корректного, сдержанного, наперед знающего, чего он хочет, чего добивается, и представив себе Юлию, три года, тысячу дней и ночей, жившую лишь воспоминаниями да моими письмами, я винил уже себя, одного себя. Я подошел к Юлии, которая все еще стояла спиной ко мне, смотрела в сплошной снег, сквозь окно, через которое, хоть заглядись, ничего не увидишь, и сказал то, чего никогда, ни при каких обстоятельствах не хотел говорить. Я сказал дрогнувшим голосом:
– Я люблю тебя, Юлия.
Она обернулась, долго смотрела в мои глаза, потом спросила:
– И что же мы будем делать?
– Как что? Собирайся! Уйдем. Уедем.
– Куда?
– Разве мир так уж мал?
– Смешной, – проговорила Юлия. – Я ведь не одна. У меня Аленка.
– Возьмем с собой! Я буду хорошим отцом, Юлия. Не попрекну тебя ни словом, ни взглядом. Никогда.
– Ты спросил – люблю ли я мужа, – медленно произнесла Юлия. – Ты знал, как побольнее ударить. Что я могу тебе ответить? Конечно, я не могу его любить так, как любила когда-то тебя. Но это уж не моя вина. Но я его очень уважаю и стараюсь жить так, чтобы ему было хорошо. Он прекрасный человек, талантливый инженер, у нас дочь. Да и у меня интересная работа… Юлия говорила о чем-то, чего я совершенно не понимал, вернее, не слышал, мне захотелось побыстрее выскочить из комнаты в снег, в суету, сам себе я представился круглым идиотом, через восемь лет неизвестно откуда взявшимся, неизвестно как жившим, требующим совершенно невозможного – уйти, бросить ученого мужа, квартиру с полированной мебелью. Да, Юленька, права моя мать, что было, то было, быльем поросло.
– …Ты слышишь? Я счастлива! Ты слышишь? – повторяла Юлия.
– Мне пора, – сказал я, направляясь в прихожую.
– Я провожу тебя.
На улице валил снег. На меня, что называется, накатило. Я рассказывал о своем житье, много шутил и, похоже, удачно, так что Юлия несколько раз останавливала меня, чтобы перевести от смеха дыхание. Все отметки в трудовой книжке, все Нарын-Худуки, Мангышлаки и канадские берега легко и ненавязчиво укладывались в русло рассказа, точно бы специально для этого разговора готовились.
Мы попрощались легко и улыбчиво. Я помахал ей рукой и бодренько, молодым барашком, побежал по проспекту. И лишь свернув за угол, остановился и прислонился спиной к ледяной стене ближайшего дома.
1
Прошло три месяца. Надолго спряталось солнышко. Вынырнет оно где-то в середине февраля, ближе к весне, а теперь целые сутки было сумрачно, лишь в половине дня чуть прояснялось. Одно название, что прояснялось, так разливался по твердым сугробам, по безмерным тихим снегам неверный, невзаправдашний свет и, не успев облить окрестность, быстро таял, не оставляя после себя никаких следов, словно его и не было вовсе.
За полгода я, по словам Витахи Кузнецова, прилично освоил работу монтажника, высоты не боялся, варил и на ледяном ветру, и в сорокапятиградусный мороз, и в секущем снегу. Работали мы на монтаже копра, металлического сооружения, предназначенного для надвижки на клетьевой ствол будущего рудника. Метр за метром поднимали мы копер вверх, и вот пришел день, когда Вадим Осокин сказал: «Баста, ребятки! Теперь самая малость осталась – надвижка». Еще несколько дней мы укладывали стальные плиты, по которым пойдет копер до выхода рудничного ствола, и начальник участка и прораб, придирчиво проверив нашу работу, пошли звонить начальству, что к надвижке все готово.
В день надвижки я пришел на участок рано: хотелось еще раз глянуть на двухсоттонную громаду копра, высотой ровно в пятьдесят один метр, пока его не обложили кирпичом, не залили бетоном, не закрыли так, что, пожалуй, и не вспомнишь, каким он был на самом деле. Теперь же копер, высокий, хрупкий, голенький и весь в инее, стоял на студеном ветру, позванивал перекрытиями, и мне показалось, что он разговаривает со мной: мол, вот так-то, друг Толя, любуйся, скоро меня не увидишь. Я думал, что приду первым, но ошибся: между белых от мороза лебедок сновали ребята. Среди них я заметил Вадима и подошел к нему.
– Сроки, сроки, черт бы их побрал! – сказал Вадим, неприязненно глядя на копер. – Пару бы кранов еще да лебедку на пятьдесят тонн. Было бы дело. А у меня все тридцатки. Боюсь – не потянут. Сроки, сроки…
– А вон и Витаха, – сказал я.
По тропинке между сугробами, лихо сдвинув шапку на затылок, шагал бригадир Витаха Кузнецов. Еще издали приметив нас, он весело закричал:
– Все будет на уровне, начальник! Пойдет, как миленький! Ветерок-то, а? Ветерок-то! Девять метров в секунду. Сам по радио слышал.
– Чему радуешься? – остановил его Вадим. – Пойдем-ка посмотрим еще разок.
Переговариваясь, они ушли проверять десятки раз проверенное хозяйство: бензорезки, домкраты, банки с окаменевшим солидолом, прокладочный материал, стальные плиты, запасные тросы, подсобный инструмент. Я знал, что в надвижке заняты два мостовых крана, один башенный и восемь лебедок. Главное в надвижке сдвинуть копер с места, а там уж только поспевай лить на плиты расплавленный солидол для смазки – для лучшего скольжения копра, да следи за лебедками.
На площадке вокруг копра толпился народ. Казалось, весь поселок собрался на участке Осокина. В стороне я заметил две черные «Волги» и несколько «газиков», значит, прибыло и руководство комбината. Надвижка первого копра на первый ствол первого рудника в Светлом была большим событием для всего города, для всего комбината. Оно означало, что через несколько месяцев пойдет «на гора» руда. Не образцы для анализов и пробных плавок, не сувениры для почетных гостей, не предмет гордости и не аргумент в спорах – пойдет большая промышленная руда самого значительного в Союзе медно-никелевого месторождения.
На мою долю выпало подогревать на костре банки с солидолом, которого, по расчетам Вадима, понадобится килограммов двести – двести пятьдесят, если не больше, и подавать их по первому сигналу.
– Внимание! Всем покинуть, зону запрета! – разнесся по площадке усиленный мегафоном голос Вадима. – Приготовиться машинистам кранов и основной лебедке! Следить за сигналом!
Он стоял на пригорке, в черном овчинном полушубке, с заиндевевшими бровями и ресницами, с белым от инея воротником. На него были устремлены десятки глаз. Разом, словно и им было скомандовано, взгляды перешли на копер. Заурчала основная лебедка, потом еще две и еще, заворочались башенные краны, залязгало железо, и у одного из кранов, я хорошо это видел, медленно
