Половцы пускали редкие стрелы, и они со зловещим свистом впивались в щиты-заборалы. Потом и стрелять перестали. Ночь обволокла притаившийся город. Тишина разлилась вокруг. Только изредка в неприятельском стане раздавалось лошадиное ржание да вдали, в нескольких поприщах,[22] горели волчьими глазами бесчисленные половецкие костры.
Что принесет граду восход солнца? Чьей кровью обагрятся камни стены? Неужто падет град и половецкая волна затопит его?
Ивашка представил бесчинства губителей, как с воем мчатся они по улицам Тмутаракани, врываются в дома, насильничают и грабят.
Вон, забив кляпом рот Анне, волокут ее в неволю.
Нет, не быть тому!
Ивашка придвинул ближе к себе меч и словно бы почувствовал облегчение.
Пала ночная роса. Глеб продрог, Ивашка, привалясь к нему плотнее, спросил тихо:
– Боязно?
– Нет, – ответил Глеб и подумал об Анне: «Кто ж ее защитит, коли не мы?»
Внизу опять возник шум. То половцы погнали пленных заваливать ров срубленными деревьями, сухими водорослями и землей в мешках, связками тростника, падалью, верно, готовились к утреннему штурму. Слышались выкрики-угрозы, стенанья избиваемых.
Поджарый седовласый воевода Сиг приказал побросать со стен в ров кади с нефтью и горящие факелы, поджечь завалы.
Ров разгорелся огромным костром. В свете пламени резко проступали пустынная пристань, башни стены. Пахло жареной падалью, паленым тростником, валил жирный дым.
Туча стрел посыпалась на стену, одна царапнула Глеба по плечу. Пожилой тмутараканец рядом с Ивашкой захрипел предсмертно – стрела впилась ему в горло.
Потом все затихло.
Вода в заливе зарозовела, легкий туман поплыл над ним, когда у половцев свирепо заиграли дудки – снова начался приступ ворот и стен Тмутаракани.
Со стороны пролива подошли русские ладьи, стали посылать в половецкий стан стрелы.
В двух местах половцам удалось перебраться через ров, приставить к стене лестницы. Вот уже первые щиты, обтянутые кожей, острые шлемы появились над крепостью.
Ивашка молотком-чеканом ударил по шлему, и половец с криком полетел вниз. Ивашка ухватился за свой меч, неистово стал рубить им: «Это вам за батю… Это за мамо… За друга Фильку». Ненависть захлестнула его, удесятерила силы, меч притупился. «Может, я тут и Сбыславу спасаю, – билась, вспыхивала мысль, – и ее…»
Глеб, подтаскивая вар, кричал: «Сторонись, ожгу!», бросал колоды на головы осаждающих, сбивал их с лестницы и сталкивал.
Отряд половцев ворвался в полубашню над воротами, стремясь захватить камнемет. Завязалась рукопашная. Русский вой, обхватив, словно обняв, степняка, покатился с ним под откос.
Стрела отсекла мочку уха Ивашки.
Приступы половцев, казалось, шли бесконечными волнами. Но вот они стали слабее и вовсе иссякли.
НАСТАСЬКИНА РАСПРАВА
Уже месяц длится приступ города, а он все отбивается.
Тогда Узембе решил удушить Тмутаракань жаждой, приказал перекопать, перерезать трубы на предградье между Торжищем и пристанью. Половецкий толмач кричал под стенами:
– Перестоим, пока все не издохнете! Сдавайтесь на милость!
В городе стали рыть колодцы, но вода в них была горько-соленой, непригодной.
У Золотых ворот появились половцы с шапками, вздетыми на копья, лживо вещали:
– Послы кагана, мир!
Но им никто не верил, ворота не открыли. Тогда половцы, окружив себя пленными, начали таранить ворота окованным бревном. Их отогнали стрелами и варом.
А жажда в городе сушила губы, мутила разум. Город изнемогал. Молебен не принес дождя, не умерил солнцепек. Казалось, солнце светило безжалостно, чтобы виднее были кровь, раны и то, как жизнь погибает от железа и безводья.
Бояре поставили дружинников для охраны запасов воды. У Храпа в подвале воды на месяцы. На княжьем дворе – и того боле: каменные колодцы. Мизинным же воям выдавали на день по четыре глотка.
Умер мастер Калистрат. Ивашка отдал старику последние капли своей воды, но было уже поздно.
Весь день выли от жажды собаки.
Настаська Седеги вовсе освирепела. Ей все мерещилось, что слуги тайком пьют воду в подвалах. Она выгнала их всех из дому, оставила только самую смирную – Анну да еще девку Манефу.
Анна была в великой тревоге: «Как там брат, как Глеб? Не случилась ли беда?» О себе она не думала. Только однажды почему-то привиделось: еще в Киеве, в рождественские святки, выскочила она из землянки, лентой перевязала кол в тыну. А утром разглядела: кол оказался с корой – значит, будет жених
