– Вы опоздали, Котик, – мягко упрекнула Перовская, и фанатичное выражение, только что напугавшее даже «механистического» Кибальчича, исчезло из ее глаз.
– Прощался с невестой, – коротко ответил Гриневицкий. – Она умоляла бежать, уехать… я отказался. Я стал бы презирать себя, если бы покинул дело, которому посвятил себя и за которое готов отдать жизнь.
– Очень может быть, что вам это придется сделать завтра, – холодно сказал Кибальчич. – Акция назначена.
– Бедная девушка! – ехидно протянула Перовская, у которой при упоминании об этой самой невесте моментально испортилось настроение. – А что будет, если вы завтра погибнете, Котик? Неужели вы и ваша Софья решили непременно принести в жертву революции свою непорочность? Но революция – не богиня Веста, ей нужны не унылые девственники, ей нужны жертвы с жаркой кровью, которой будет обагрен ее алтарь…
Гриневицкого передернуло. По натуре своей он был врагом всяческой позы, ненавидел громкие слова, а эта «жрица революции» внушала ему отвращение, особенно когда заводилась, вот как сейчас, и начинала вещать, вещать, кликушествовать… Особенно чудовищным показалось ему то, что ее любовник Желябов находится сейчас в тюрьме, наверняка не минует казни или пожизненной каторги, а она все смотрит на него, Котика, с этим боевым огнем в этих своих бесцветных глазках, все цепляется к его невесте…
Черт бы подрал эту Перовскую! Неужели она надеется, что последнюю ночь перед покушением ей удастся провести в объятиях одного из смертников? «Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?» – вдруг вспомнил Пушкина начитанный Котик. Тоже еще, Клеопатра-террористка нашлась!
– Отстаньте от меня, товарищ, – грубо, как никогда не позволял себе, ответил Гриневицкий. – Мы с моей невестой дали друг другу все возможные доказательства своей любви. И даже если мне суждено завтра быть разорвану на куски бомбой собственного производства, она останется моей женой.
Перовская не произнесла ни слова, и остальные невольно прикусили языки, глядя на ее окаменевшее лицо.
Эта неведомая ей Софья… А император-то дождался смерти жены, императрицы Марии Александровны, и женился-таки на княгине Юрьевской! Ходят слухи, что он теперь намерен короновать ее! Сбылась ее мечта!
А ее, Софьи Перовской, мечта несбыточна? Ей не дано будет изведать этого последнего счастья – исполнения своего самого заветного желания хотя бы перед смертью?
Ужас ее собственного женского одиночества вдруг вырос перед Перовской и глумливо заглянул ей в лицо янтарными глазами. Ни-ког-да!…
Перовская с усилием проглотила комок в горле.
Несколько секунд она в упор смотрела на Гриневицкого, который стоял перед ней с вызывающим видом, потом чуть пожала плечами и вернулась к работе.
В янтарных глазах Котика мелькнуло облегчение.
Ну да откуда ему было знать, что своей откровенностью он сам обрек себя на кровавую казнь? Так сказать, «ты этого хотел, Жорж Данден»!
Ну так получи.
В воскресенье 1 марта император, по обыкновению, отправился в Манеж: командовать разводом гвардейского караула. Перед тем как выехать, Александр принял министра внутренних дел Лорис-Меликова и подписал проект, закладывавший основы конституционного строя в России. Предполагалось, что в обширную комиссию, которая должна подготовить ряд законопроектов, будут включены наряду с сановниками выборные лица от губерний, где существовало земство. Рассмотренные комиссией законопроекты должны были быть вынесены на рассмотрение Государственного совета, а в состав Госсовета предполагалось ввести – с правом совещательного голоса – нескольких представителей от общественных учреждений, «обнаруживших особые познания, опытность и выдающиеся способности».
Отчего-то именно в этот день княгиня Юрьевская, жена императора Александра II, особенно настаивала на отмене поездки в Манеж. Он пообещал не задерживаться: проведет развод, потом навестит в Михайловском дворце свою любимую кузину Екатерину Михайловну, тезку жены, – и вернется не позднее трех часов, чтобы повезти жену кататься.
И все же княгиню Юрьевскую продолжали мучить дурные предчувствия.
Судя по всему, мучили они не только ее: именно в этот день государева охрана настояла на изменении маршрута поездки. Подкоп народовольцев с заложенной миной в очередной раз оказался бесполезным! А между тем, поскольку недавно изобретенные Кибальчичем бомбы были еще мало исследованы, метальщиков решено было употребить лишь в виде резерва, на случай неудачи взрыва на Садовой – и только в крайнем случае отдельно.
Когда Перовская узнала, что царь направился другой дорогой, она поняла, что этот крайний случай наступил, и уже по собственной инициативе, как опытный полководец, по глазомеру переменила перед лицом неприятеля фронт, выбрала новую позицию и быстро заняла ее своим резервом – метальщиками.
Николай Рысаков и Тимофей Михайлов (однофамилец арестованного вместе с Желябовым) стояли почти напротив друг друга на Екатерининском канале.
Карета была уже видна, когда Михайлов вдруг повернулся и ушел.
Испугался? Пожалел свою жизнь? Или пожалел ни в чем не повинных людей, которых зацепит взрывом? Мальчика, который тащил по снегу корзину? Незнакомого офицера? Кучера императорской кареты? Солдат охраны?
Солдаты охраны… Михайлов вспомнил, как вместе с Халтуриным и Желябовым ходил на похороны «финляндцев», убитых взрывом в Зимнем дворце. Царь плакал около их могилы и говорил, что стоит словно бы на поле боя, словно бы опять стоит под Плевной… А Желябов тогда пробурчал: «Жалко, мало положили!»
Им всегда будет мало! А ведь рассказывают, будто германский император Вильгельм велел своим гвардейцам служить так, как служили те «финляндцы», что стояли в карауле Зимнего… Немец – и тот понимает, что такое жизнь, и смерть, и геройство! Эти же… Внезапно Михайлов вспомнил, как Перовская говорила: русские-де мужики потому крестятся на кресты и купола, что сделаны они из золота.
Ничего они не понимают!
Михайлов ушел.
А между тем императорская карета приближалась. Кучер на крутом повороте задержал лошадей – было скользко на снеговом раскате.
Вторым метальщиком стоял тихвинский мещанин Рысаков. Девятнадцатилетний молодой человек с грубым лицом, толстоносый, толстогубый, с детскими доверчивыми глазами. Он верил в Желябова и Перовскую, как в детстве не верил даже в бога. Рысаков был совершенно убежден, что вот бросит он бомбу, убьет царя – и сейчас же, сразу настанет таинственная, заманчивая революция, и он станет богат и славен. «Получу пятьсот рублей и открою мелочную лавку в Тихвине…»
У Рысакова не было никаких колебаний, никаких сомнений.
Он бросил бомбу!
Карету тряхнуло, занесло… Кони бились в крови. Мальчик, который тащил свою корзину, лежал мертвый.
Император выбрался из кареты невредимый, только оглушенный.
Со всех сторон сбегался народ. Офицеры охраны успели схватить преступника, который пытался убежать.
Начальник государевой охраны Дворжицкий умолял императора как можно скорее уехать. Но Александр хотел узнать о самочувствии раненых, хотел увидеть террориста, которого пыталась растерзать толпа. Кто-то выкрикнул с тревогой:
– Вы не ранены, ваше величество?
– Слава богу, нет, – совершенно спокойно ответил Александр.
В это мгновение какой-то человек, на которого прежде никто не обращал внимания, ибо он стоял
