приговаривая:
– А ну, где здесь мина?
Багров побелел и поскорей вышел вон. Да, если бы тут в самом деле оказалась мина, никто из шутников и костей не собрал бы…
Первой из отряда ушла Аня. Ее определили на жительство в городок Осиповичи под Бобруйском. Она работала санитаркой в городской больнице. Это было хорошее прикрытие, однако Аня заболела тифом, а рация вышла из строя. Починить ее на месте было невозможно, пришлось уходить в отряд, так что ее карьера разведчицы прервалась довольно скоро – в отличие от Лидиной.
Ей раздобыли документы на имя Лидии Михайловны Карчевской, жительницы пригородной деревни Журавцы. Теперь она ежедневно получала от своих помощников, местных подпольщиков, разведывательные данные и информировала Центр о размещавшемся в городе немецком гарнизоне, о наличии самолетов на аэродроме, об оборонных укреплениях, которые строились в городе и на реке Березине, о расположении зенитной и дальнобойной артиллерии, складов и боеприпасов, а главное – о движении поездов. Сведения, передаваемые ею, играли огромную роль в подготовке и проведении операции «Багратион», в ходе которой была освобождена Белоруссия.
Ласточке совершенно фантастически везло! Не от отца ли все-таки унаследовала она это везение? Два пеленга, две недавние облавы, во время которых гитлеровцы перетряхивали все окрестные дома сверху донизу, лишь заглядывая во двор тех, где в самом деле находилась рация, преисполнили Лиду удивительной уверенности в своих силах. И для нее немалым ударом стал приказ Центра перебазироваться из Бобруйска в Брест.
Конечно, приказы не обсуждают. Но Лида не подозревала, что отчасти этот приказ вызван заботой о ней. Центр учитывал чрезвычайно напряженную обстановку, которая создалась в Бобруйске, и решил на время вывести Ласточку из-под удара. Однако отъезд в Брест оказался почти невыполнимой задачей.
Расстояние до него от Бобруйска – пятьсот километров. Но комендант строго ограничил выдачу пропусков на выезд из города. А ведь надо не просто ухитриться самой в Брест попасть, но и рацию провезти! То есть в дороге нужно такое прикрытие, которое позволило бы избежать проверок документов и багажа. Но ведь проверки проводились чуть ли не на каждой станции! Честное слово, хоть взваливай рацию на плечи да бреди пешком. Шутка, конечно…
А если не шутить?
Шевчук и его жена всю жизнь жили в Бобруйске, знали массу народа, причем знали хорошо. Перебрали в памяти всех – и вспомнили об Александре Георгиевне Питкевич.
С ней мало кто общался и мало кто здоровался, ее боялись, хотя она была женщина милая, приветливая. Причем этакая «зона молчания» образовалась вокруг нее уже давно – с десяток годков. Именно тогда ее муж был арестован как враг народа и сослан бог весть в какие сибирские дали – якобы за участие в националистической контрреволюционной организации. Шевчук хоть и был коммунистом и верил в дело партии, однако же обо всех этих заговорах предпочитал даже не думать. Столько вокруг них накручено! Начни только думать – либо голову сломаешь, либо с тоски подохнешь. Боролись, мол, за Советскую власть – да на то же и напоролись…
После ареста мужа Александра Питкевич долго не могла устроиться на работу, а между тем она была преподавательницей немецкого, и отличной преподавательницей! Кое-как взяли ее в школу, зато, когда пришли немцы и стали зазывать к себе на работу местное население (сначала добровольно), Александра откликнулась в числе первых. Теперь она работала в комендатуре переводчицей и держалась настолько отдаленно от всех, даже от соседей по дому, что немцы могли не сомневаться: она им предана всецело, ни о каких ее связях с партизанами и речи быть не может. Знакомство с Питкевич могло быть для подпольщиков очень нужным, однако к ней даже соваться боялись: считали, ненавидит она всякое напоминание о советском прошлом, непременно донесет!
Только Шевчук иногда думал: а донесет ли? На подлюгу она не похожа, Александра-то Георгиевна…
Он рассказал о Питкевич Лиде, и у той вмиг загорелись глаза:
– Муж репрессирован? А не знаете, он еще жив? В лагере? Или расстрелян? Умер?
– Да кто ж его знает, – неуверенно сказал Шевчук. – Может статься, что и жив, потому что она жила одиноко, ни с кем не гуливала. Пока его мать не померла, все к ней в Осиповичи езживала, сама ее «мамой» звала. Но слуху такого не было, что овдовела.
– Тогда есть мысль, – выпалила Лида и торопливо распростилась.
Прошла неделя, и на связь с Шевчуком вышел человек от Самсоника. Он передал для Ласточки спрятанную в папиросе бумагу. На бумаге было письмо от Валерия Питкевича. Да, муж Александры Георгиевны и в самом деле оказался жив. Он писал, что ему обещали сократить срок ссылки и отправить на фронт (останешься жив – получишь свободу!), если Сашенька поможет девушке, которая обратится к ней и назовется Лидой Карчевской. Кто знает, война не навек, глядишь, еще и будем мы вместе…
Но даже с этим письмом Шевчук Лиду к Питкевич сразу не пустил: послал к Александре ее знакомого еще по работе в школе – Митрофана Руднева. Этот человек был у Шевчука на крючке: сын его партизанил в отряде Самсоника. Руднев жил меж двух огней: узнают немцы, что сын в партизанском отряде, – отца к стенке поставят. А если он осмелится ослушаться партизанского приказа, то и самому конец, да еще и сына «товарищи» хлопнут. Это уж как пить дать!
Руднев послушно поговорил с Александрой Георгиевной, намекнул, что есть письмо от мужа, что за помощь подпольщикам тому светит послабление, ну а откажется Сашенька помогать – тоже ясно, что ему «светит» в тех далеких северных землях…
Руднев был изумлен, увидев, как преобразилась при этой вести Александра Георгиевна. Да, не зря про нее говорили, будто она безумно любила мужа. И любит по сей день! Да она ради него не только подпольщицу какую-то за племянницу выдаст и поможет переехать в Брест – она себя гранатами обвяжет и под машину с командующим германским фронтом бросится!
О своем психологическом открытии Руднев, впрочем, промолчал – только и сказал Шевчуку, что Александра согласна помогать, но сначала хочет посмотреть на «племянницу».
Все женщины отлично знают, что второго случая произвести первое впечатление не бывает. Поэтому Лида готовилась к этой встрече так тщательно, как если бы шла, к примеру, на встречу с матушкой своего жениха. Правда, жениха у нее не было, так же как и особого выбора нарядов, зато было богатое воображение и отличный вкус. С миру по нитке – голому рубашка. Одевали Ласточку всем подпольным миром. На дворе уже стояла зима, поэтому Лида явилась к «тетушке» одетая, словно на святочный бал: меха, шляпка, новые ботиночки на каблучках. Самой очаровательной деталью ее туалета была маленькая муфточка, в которой Лида грела свои изящные ручки… сжимая рукоять пистолета.
Слава богу, дырявить дорогой мех выстрелом не пришлось. Как ни странно, «родственницы» очень понравились друг другу, и Лида сама не смогла сдержать слез, когда Александра Георгиевна читала письмо мужа. У Ласточки даже сердце заныло от внезапной зависти, хотя чему, казалось бы, тут было завидовать?
Ну как чему? Конечно, любви, которой у нее не было… Не до любви, думала раньше, – война! Оказывается, кое-кому – до любви!
После встречи с Лидой Александра Питкевич пошла к коменданту, личной переводчицей которого она была, и стала умолять его дать ей пропуск в Брест. Дескать, большевики на подходе к городу, прорвут фронт – ее не помилуют. Немцы-то эвакуируются, а ее за что на растерзание оставлять?
Почему-то ни она сама, ни комендант не подумали о том, что, ворвавшись в Бобруйск, большевики точно так же ворвутся и в Брест. Комендант погоревал, что лишается отличной переводчицы, однако пожалел рыдающую, перепуганную женщину, тем паче что дела на фронте были и впрямь плохи, да и партизаны покоя не давали, несмотря на усилия карательных отрядов… Он выписал пропуск и Александре Георгиевне, и ее любимой племяннице. В пропуске значилось также обращение коменданта к немецким воинским частям оказывать переводчице и ее семье содействие в передвижении на запад.
И тут случилась интересная история. Все деньги Лиды находились у ее связной и квартирной хозяйки – Марии Левантович. Сумма немалая – десять тысяч марок. Когда Лида собрала вещи и спросила у Марии деньги, та начала рыдать и сообщила, что деньги исчезли. Видимо, кто-то их украл, она хватилась не сразу,