действовать все более активно. Решено было провести тщательную разведку в районе города Каракала, занятого противником. Разведка могла закончиться боем. Командовать отрядом поручили Карамзину. Он ликовал! Наконец-то он покажет, на что способен! Наконец-то все увидят и поймут, что ошибались в нем, что он истинный храбрец! Главное было, увы, не сама разведка, а чтобы
Рано утром 16 мая отряд выступил в поход. Карамзин успел сказать Вистенгофу, что во сне видел покойного отца, а это добрый знак.
Увы, он ошибался. Возможно, Николай Михайлович являлся к сыну, желая предостеречь его?
Полковник Карамзин обязан был все предусмотреть, принять меры предосторожности для обеспечения безопасности отряда, но не сделал этого. Отряд проходил по дороге в болотистой низине. На пути было два узких моста, и последний перед Каракалом переходить не следовало бы. Карамзин был за то, чтобы перейти. Представитель Генерального штаба М.Г. Черняев, шедший с отрядом, – категорически против. Тогда Карамзин воскликнул:
– Чтобы с таким известным своей храбростью полком нам пришлось отступать? Не допускаю такой мысли – с этими молодцами надобно идти всегда вперед!
И дал приказ переходить мост. А за ним невдалеке на обширной равнине стояли колонны турецкой конницы, о чем, конечно, не было известно русским… Начался бой, который завершился победой численно превосходящего противника. Отступить по мосту было невозможно: его немедленно захватили турки.
…Карамзина сбросила лошадь и умчалась. Ему подвели другую, но в этот момент наскочили турки и плотным кольцом окружили Карамзина. Стали стаскивать с него саблю, пистолет, кивер, кушак, взяли золотые часы и деньги. Он отчаянно вырывался, понимая, что допустил роковую ошибку, погубил людей и что его самого ждет плен. Переполнявшее его отчаяние выплеснулось, когда с него сорвали золотую цепочку с медальоном и портретом Авроры. Карамзин в отчаянии выхватил у стоящего рядом турка саблю, нанес ему удар по голове, другому перешиб руку…
Итак, любовь к la famme fatale стала роковой и для него!
О страшном событии сообщили в Петербург, Авроре. Графине Евдокии Петровне сообщать было не нужно: она и так знала о смерти человека, которого любила, – этот ее сон… Но горько было ей, что за ней даже не признавалось права оплакивать Андрея. Все слезы должны были принадлежать его жене.
Впрочем, и Аврора, и сам Андрей Николаевич были и впрямь достойны жалости. Федор Иванович Тютчев писал дочери: «Это одно из таких подавляющих несчастий, что по отношению к тем, на кого они обрушиваются, испытываешь, кроме душераздирающей жалости, еще какую-то неловкость и смущение, словно сам чем-то виноват в случившейся катастрофе… Был понедельник, когда несчастная женщина узнала о смерти своего мужа, а на другой день, во вторник, она получает от него письмо – письмо на нескольких страницах, полное жизни, одушевления, веселости. Это письмо помечено 15 мая, а 16-го он был убит… Последней тенью на этом горестном фоне послужило то обстоятельство, что во всеобщем сожалении, вызванном печальным концом Андрея Николаевича, не все было одним сочувствием и состраданием, но примешивалась также и значительная доля осуждения. И, к несчастью, осуждение было обоснованным. Рассказывают, будто государь (говоря о покойном) прямо сказал, что поторопился произвести его в полковники, а затем стало известно, что командир корпуса генерал Липранди получил официальный выговор за то, что доверил столь значительную воинскую часть офицеру, которому еще недоставало значительного опыта. Представить себе только, что испытал этот несчастный А. Карамзин, когда увидел свой отряд погубленным по собственной вине… и как в эту последнюю минуту, на клочке незнакомой земли, посреди отвратительной толпы, готовой его изрубить, в его памяти пронеслась, как молния, мысль о том существовании, которое от него ускользало: жена, сестры, вся эта жизнь, столь сладкая, столь обильная привязанностями и благоденствием…»
Труп Карамзина был найден с восемнадцатью колотыми и резаными ранами. Вначале Андрей Николаевич был похоронен там же, в Малой Валахии. На сороковой день состоялась панихида на всех тагильских заводах.
Тютчев сообщал в очередном письме:
«Завтра, 18 июля, мы приглашены на печальную церемонию, похороны бедного Андрея Карамзина, тело которого, однажды уже погребенное и отрытое, только что прибыло в Петербург. А я вижу, словно это было вчера, как он в военной шинели расстается с нами на вокзале и я говорю ему на прощание – воротитесь. И вот как он вернулся!»
Андрей Николаевич был погребен в Александро-Невской лавре в Санкт-Петербурге, а на одной из площадей Нижнего Тагила рабочие на свои средства поставили ему памятник, который создали сами.
После похорон мужа Аврора Штернваль-Демидова-Карамзина удалилась от света. Но что было это запоздалое затворничество для графини Евдокии, которая ненавидела вдову своего незабытого любовника так, словно именно Аврора явилась давней причиной их давней разлуки с Андреем, словно именно она стала причиной вечного несчастья Евдокии Петровны!
«Цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось, – эта цель больше не существует; некому теперь
Как странно бывает в жизни, что в одном человеке заключается весь смысл бытия, все цели твоего творчества! И хоть он, этот человек, никогда не может принадлежать тебе (и ты о том знаешь), ты все же ждешь, ждешь, неразумно мечтая… И вот становится ясно: ожидания твои и мечты не сбудутся никогда. И ты с тоской понимаешь: жизнь прожита напрасно, никакие тщеславные регалии и достижения поэтической славы не могут утешить, счастье обошло тебя стороной…
У Евдокии Петровны даже не было сил радоваться, что муж ее прошел войну, Крымскую кампанию, невредимым. Граф Андрей Федорович Ростопчин командовал 15-й дружиной московского ополчения. В 1855 году вернулся с фронта, получил должность церемониймейстера высочайшего двора, чин шталмейстера – заведующего императорским конным двором (чин этот соответствовал званию генерал-лейтенанта). Затем он служил в Главном управлении Восточной Сибири, занимал должность чиновника особых поручений. Здесь же, в Иркутске, вместе с ним служил и сын Виктор – штаб-офицер для поручений при Управлении начальника местных войск Иркутской и Енисейской губерний. Евдокия же Петровна после гибели Андрея Карамзина навсегда затворила свое сердце для любви, хотя молва приписывала ей какие-то романы и романчики. Это была не более чем светская игра: все же графиня была слишком женщина, чтобы надеть не только на свои прелестные ножки, но и на весь свой образ пресловутый «синий чулок». Хотя и в самом деле литературная жизнь теперь занимала ее гораздо больше, чем жизнь сердца. Она писала стихи, она вступала
