каждую дверь... В начале 1990-х мы приоткрыли щелку ему, если
позволительно называть щелкою последствия разрушений и
перестановок, которые изменили облик Восточной Европы и российской
Евразии, поставив при этом Мир перед отчасти скрытой, отчасти еще
не вполне осознанной опасностью захлопнуться в одномерности
безальтернативного существования или, точнее, прозябания. Кто
усомнится ныне, что Джордж Оруэлл в своем романе-притче лишь слегка
ошибся в датах? Да разве он ушел начисто, этот Мир Новояза,
разгороженный по клеткам надзираемой разъединенности и намертво
связанный в сценарии планетарного столкновения, двухполюсность
которого не больше, чем тщательно вымеренная симуляция. Это
Вчера, которое еще в силах заглотнуть Завтра. Был ли автор 1984
безнадежным пессимистом? На этот вопрос я затруднился бы ответить
однозначно, тем более что дистанция, отделяющая меня от этого
человека, велика, но не безмерна. Он старший, я младший
представитель поколения, которое своими жертвами шагнуло разом в
бессмертие и в бессилие. В сердце Оруэлла жила любовь к Испании, из
его сознания не уходил ее благородный и печальный урок
страны-жертвы фашизма. И, увы, также жертвы антифашизма. Я не хочу
в этом, пожалуй, самом трудном пункте, допустить хотя бы малейший
привкус двусмыслия. Если вдуматься, не давая себе снисхождения, то
неотвратимо приходишь к выводу: у самых воинственных станов была не
только понятная общность людей, видящих друг друга в прорезь
прицела. Их также соединяла - соединяла ненавистью - общая
человеческая беда. В 1930-е это было прежде всего отчаяние,
охватившее миллионы людей, которых социальный катаклизм лишил не
только достатка, но и жизненной ниши. Человек оказался без защиты
не только внешней, но и внутренней. Быть может, даже более всего
без внутренней. Тоталитарный фашизм предложил выход: вернуть
человеку Я, отнятое у одиночки, радикальным упразднением Я как
суверенного основания человеческой жизни. Плагиат очевиден. Еще
эллинский полис, по острому наблюдению Якова Голосовкера, терял
силу, гармонизирующую личность и множественность, склоняясь к
господству голого числа. Не множественность, вслушивающаяся в
разноголосие мыслей и сердечных помыслов, а множество, легко
сколачиваемое в легионы, способные придать пространственность
абсолюту равенства. А что абсолютнее в равенстве, чем отнятие жизни
у другого?! Мир XX века оснастил эту коллизию организацией и
техникой поголовного убийства. Гитлеровский Endlцsung был бы
неосуществим без присовокупления Циклона Б к генотипу эсэсовца, но
никакие розыски самоновейших причин и следствий не могут разъяснить
нам, почему банальным фюрерам-одиночкам удается подтолкнуть целые
народы к краю коллективного самоубийства. Горько признать: не сам
по себе фашизм взял верх, а антифашизм потерпел тогда поражение.
Славные умы, разрозненные оттенками ищущей мысли, художнический
гений, вплотную прикоснувшийся к магме и шлакам человекотрясения,
не сумели вовремя прийти на выручку обезличиваемой человеческой
множественности... Антифашисты 1930-х еще не научились говорить на
равных с обманутым, дурным человеком. Они и сами дали себя обмануть
Сталину, и было бы тревожным упрощением не видеть в заблудившихся
словах преддверие Аушвица и Катыни, руины Ковентри и Минска,
испепеленное варшавское гетто... Сегодня мы склоняем голову перед
всеми павшими. Мы зачисляем в свою родословную духовные опыты всех.
Мы делаем это из чувства ответственного наследия, взыскательного и
независимого. Мы не отрекаемся от страстного призыва нашей
молодости: Фашизм не пройдет! Мы лишь добавляем к нему: фашизм не
пройдет внутри каждого из нас!
1994 Злоключения памяти
[Доработанный текст выступления на форуме европейских интеллектуалов (Краков, 7-8 июня) Бесполезная память (Pamiec Daremna).]
1.
Нас в нынешнем Мире как будто не удивишь спотыканиями мысли, натолкнувшейся на трудность в осознании того, что нелепо и вместе с тем захватывает, что вопиет и в немоте, в ней даже сильнее всего.
Но бесполезная память - зачем эта идиома? На что выводит она, откуда помогает выкарабкаться? Загадка и даже интрига.
Без пользы - стало быть, во вред? Я бы воздержался от однозначного решения. Ведь забывание - не просто увертка, но и самосохранный рефлекс человека, силящегося отодвинуть от себя не только страшное из им пережитого, но и то близлежащее и более далекое, что пугает непонятностью. А навстречу инстинкту - охота на память, методическое убивание ее - впрямую и окольно, прочерком и исподволь навязываемым подтекстом. Вот уже по меньшей мере два вида бесполезной памяти, в реальном же обиходе они не только в большем числе, но и в прихотливой смеси, где не просто взаимная перемена мест, но и обмен ролями.
У бесполезной памяти СВОЙ СУБЪЕКТ. Непредусмотренный заранее, претендентов не сосчитать. И - нескончаемая схватка за превращение каждодневного запоминания - в деятельное, направленное (активностью ограниченное!) в о с п о м и н а н и е. Я помню (что-то), стало быть, я не помню (другого, несовпадающего, лишнего).
Может показаться, что в моих рассуждениях противоречие. Поставил под сомнение термин бесполезная память, а пришел к тому, что принимаю ее неким подобием эфира, пространством, внутри которого потенциально разместилась вся память (и все беспамятство!), но также вижу ее пульсирующей субъективной средой, которая то замирает, то извергает себя наружу, входя в человеческое событийное существование, переначинаясь и переиначиваясь в нем.
Однако действительная проблема все- таки не в определениях. Она в том, поддаются ли какому-то предваряющему прогнозу и воздействию пробуждения бесполезной памяти? Если б не это, была бы нужда в дискуссии, датируемой годом 1994-м?
2.
Вы скажете: а не слишком ли много усложнений для объявленной темы? Что делать, когда подступают к горлу напасти и тревоги, в которые память впряжена и едва ли не коренником. Разве не бесполезная память питает сегодня войны родословных? Разве не она вызвала к жизни и вывела на авансцену нынешнего политического и иного действия СУВЕРЕННОГО УБИЙЦУ ПОНЕВОЛЕ? Фигуру жуткую, но при определенных локальных обстоятельствах неизбежную. Безумную и притом нередко благородную.
Я спрашиваю: чем мы можем ответить на этот вызов памяти-подстрекательницы? Как остановить ее и вразумить?
Признаюсь, когда я ехал сюда, то не собирался говорить об этом, и не потому, что уже много раз и теми же словами спрашивал и взывал. Да не я один. Но не скрою: меня поразило здесь, сколь уязвлено сознание европейских интеллектуалов событиями в Югославии. Естественно, что человеку, приехавшему из Москвы, события те - близкородственны с домашними - по смежности почерков, из-за ощущения беспросвета, беспредела, отчаянной беспомощности.
Мы вроде уже привыкли (в бывшем СССР), что люди убивают друг друга: за вычетом непосредственных причин просто потому, что другие - чужие. Слушая тут страстную речь Адама Михника, я подумал, с такою ли силой беспокоит его однотипный разлом Грузии, как боснийская, сараевская трагедия? Это, само собой, не упрек, а прелюдия к короткому разговору с целью уяснить некоторые странности российского отношения к происходящему в Югославии и вокруг нее.
Я отвлекаюсь при этом от геополитики, забываю на минуту о демагогах, игнорирую панславистские атавизмы, говорю даже не о министрах, не о чрезвычайных послах. Я имею в виду московского, российского интеллигента. Его отношение к югославским событиям также двусмысленно. А почему? Он вроде бы обеспокоен. Он хотел бы, разумеется, чтобы вместо междуусобия наступило примирение, по возможности долгое и прочное. Он разделяет тревогу Европы, помнит о пороховом погребе и более всего берет в расчет судьбу европейской интеграции, которая - образец в поучение иным. Но как
