света, чтобы показать себя, вдоволь зеркал, чтобы наглядеться на себя, вдоволь людей, чтобы разогреться в давке, вдоволь сахарной воды и мороженого, чтобы охладиться. Начали с музыки. Франц Лист склонился на уговоры, сел за фортепиано, откинул волосы над гениальным лбом и дал одно из своих блистательных сражений. Клавиши, казалось, истекали кровью. Если не ошибаюсь, он сыграл пассаж из 'Палингенезий' Балланша, чьи мысли он перевел на язык музыки, что весьма полезно для тех, кто не может прочесть творения этого прославленного писателя в оригинале. Затем он сыграл 'Шествие па казнь' ('La marche au supplice') Берлиоза, великолепный опус, который, если не ошибаюсь, был сочинен молодым музыкантом в утро своей свадьбы. Во всем зале побледневшие лица, вздымающиеся груди, легкие вздохи во время пауз и, наконец, бурные овации. Женщины не помнят себя после того, как Лист что-нибудь сыграет им. С бешеным восторгом закружились затем салонные виллисы в танце, и мне не без труда удалось выбраться из этой толчеи в соседнюю гостиную. Здесь шла игра и в глубоких креслах расположились несколько дам, которые наблюдали за игроками или же делали вид, будто интересуются игрой. Когда, проходя мимо одной из этих дам, я задел рукавом ее платье, у меня по руке до плеча пробежала легкая судорога, как от слабого удара электрическим током. Но новый удар с величайшей силой потряс мое сердце, когда я взглянул в лицо даме. Она ли это или не она? То же лицо, очертаниями и солнечной окраской подобное античным статуям; только оно не было уже гладким и чистым, как мрамор. Изощренный взгляд замечал на лбу и щеках небольшие щербинки, быть может, оспинки, напоминавшие пятнышки сырости, какие видишь на лицах статуй, долгое время простоявших на дожде. Те же черные волосы, точно вороново крыло, шкпшым овалом покрывали виски. Но когда ее глаза встретились с моими, и сверкнул хорошо знакомый взгляд в сторону, взгляд так загадочно молнией пронзивший мне сердце, сомнений не осталось. Это была мадемуазель Лоране.
С величавой грацией покоясь в кресле, в одной руке держа букет цветов, другой опираясь на подлокотник, мадемуазель Лоране сидела неподалеку от карточного стола и, казалось, все свое внимание отдавала игре. Величаво-грациозен и вместе с тем очень прост был ее белый атласный наряд. Никаких драгоценностей, кроме браслетов и жемчужных булавок. Ворох кружев покрывал юную грудь, по-пуритански покрывал ее до самой шеи, и этой целомудренной простотой наряда она являла трогательно-милый контраст с яркой пестротой и сверканием бриллиантов на туалетах перезрелых дам, которые сидели близ нес, выставляли на обозрение развалины былого великолепия, уныло оголяя то место, где некогда стояла Троя. Она же по-прежнему была дивно хороша и восхитительно сурова, и меня необоримо влекло к пей, наконец я очутился позади ее кресла, я горел желанием с ней заговорить, но не решался из какой-то конфузливой деликатности.
Должно быть, я довольно долго стоял за се спиной и молчал, как вдруг она выдернула из букета один цветок и, не оглядываясь, через плечо протянула его мне. Цветок издавал необыкновенное благоухание, которое околдовало меня. Я разом отрешился от всех светских условностей и чувствовал себя как во сне, когда делают и говорят что-то неожиданное дли нас самих и слова наши становятся по-детски доверчивы и бесхитростны.
Спокойно, невозмутимо, небрежно, как ведут себя со старыми друзьями, перегнулся я через спинку кресла и шепнул на ухо молодой даме: 'Мадемуазель Лоране, а где мамаша с барабаном?' -- 'Мамаша умерла',-- ответила она мне в тон спокойно, невозмутимо и небрежно.
Немного погодя я снова перегнулся через спинку кресла и шепнул на ухо молодой даме: 'Мадемуазель Лоране, а где ученый пес?' -- 'Сбежал куда глаза глядят!' -- отвечала она тем же спокойным, невозмутимым, небрежным тоном.
И еще немного погодя я перегнулся через спинку кресла и шепнул на ухо молодой даме: 'Мадемуазель Лоране, где же карлик, мосье Тюрлютю?' -- 'Он у великанов на бульваре du Temple',-- ответила она.
Не успела она произнести последние слова, опять все тем же спокойным, невозмутимым, небрежным тоном, как солидный пожилой мужчина высокого роста, с осанкой военного, приблизился к ней и сообщил, что карета ее подана.
Не спеша поднявшись с кресла, она оперлась на его руку и, не удостоив меня ни единым взглядом, удалилась вместе с ним.
Хозяйка дома весь вечер простояла на пороге главной залы, одаривая улыбкой всех входящих и выходящих гостей; когда я подошел к ней и спросил, кто такая молодая особа, только что ушедшая с пожилым господином, она весело рассмеялась мне в лицо и воскликнула:
'Господи, откуда мне знать всех на свете! Я знаю ее не больше, чем...' Она запнулась, потому что едва не сказала: 'Не больше, чем знаю вас'. Меня она в тот вечер тоже видела впервые. 'А ваш супруг не мог бы осведомить меня?- предположил я.- Где мне найти его?' --'На охоте в Сен-Жермене,--ответила она, рассмеявшись еще веселее,-он уехал сегодня на рассвете и возвратится лишь завтра вечером... Но погодите, я знаю человека, который долго беседовал с интересующей вас дамой; имени его я не помню, но вам без труда удастся его отыскать, если вы будете спрашивать о молодом человеке, которому Казимир Перье дал пинка уж не знаю куда'.
Нелегкая задача -- найти человека по той единствен
ной примете, что министр дал ему пинка, однако я скоро его разыскал и попросил дать мне сколько возможно подробные сведения о своеобразном создании, которое внушало мне большой интерес и которое я описал достаточно живо.
'Да, я прекрасно знаю ее, -- заявил молодой человек,-- я беседовал с ней на многих вечерах',-- и он пересказал мне кучу несущественной болтовни, которой старался ее занять. Более всего его поражал задумчивый взгляд -неизменный ее ответ на расточаемые им комплименты. Немало удивлялся он и тому, что она всякий раз отклоняла его приглашение на контрданс, уверяя, что не умеет танцевать. Никаких имен и обстоятельств ее жизни он не знал. И сколько я ни расспрашивал, никто не мог подробнее осведомить меня. Тщетно бегал я по всяческим вечерам, мадемуазель Лоране я нигде больше не встретил.
-- И это вся история? -- возмутилась Мария, медленно поворачиваясь и сонливо зевая.-- Это и есть вся ваша необыкновенная история? И вы ни разу больше не видели ни мадемуазель Лоране, ни мамаши с барабаном, ни карлика Тюрлютю, ни ученого пса?
-- Лежите спокойно,-- потребовал Максимилиан,-- я повидал их всех, даже и ученого пса. Правда, ему, горемыке, пришлось очень плохо, когда я встретил его в Париже. Дело было в Латинском квартале. Я как раз проходил мимо Сорбонны, когда из ее ворот вырвался пес, а за ним дюжина студентов с палками, к студентам скоро примкнуло две дюжины старых баб, и все хором вопили: 'Бешеная собака!' Несчастное животное, казалось, было очеловечено смертным страхом,--как слезы, текла из его глаз вода, и когда оно, еле переводя дух, пробегало мимо меня и его увлажненный взгляд скользнул по мне, я узнал старого моего друга, ученого пса, некогда слагавшего хвалу лорду Веллингтону, на диво английскому народу. А вдруг он и в самом деле взбесился? Может статься, он спятил от пущей учености, продолжая курс обучения в Латинском квартале? Или же, тихо рыча и скребясь, он на такой манер выразил в Сорбонне свое неодобрение по поводу самоуверенного шарлатанства какого-нибудь профессора, а гот постарался избавиться от нежелательного слушателя, объявив его бешеным? Молодежь не вникает, ущемленное ли профессорское зазнайство или зависть к возможному конкуренту впервые возопили: 'Бешеная собака!' -- молодежь бездумно пускает в ход палки, а тут и старые бабы рады поднять вой, заглушая голос невинности и разума. Мой бедный друг был обречен, у меня на глазах его беспощадно прикончили, предав поруганию, и наконец бросили в помойную яму. Бедная жертва учености!
Не многим лучше было положение карлика, мосье Тюрлютю, когда я нашел его на бульваре du Temple. Хотя мадемуазель Лоране и сказала мне, что он отправился тула, но то ли я не надеялся всерьез отыскать его там, то ли мне мешало тамошнее многолюдие, словом, я очень нескоро добрался до сарая, где показывают великанов. Войдя, я увидел двух долговязых лодырей, которые валялись на нарах и, разом вскочив, стали передо мной в позах великанов. На самом деле они вовсе не были так велики, как выхваляли себя в афише. Это были два долговязых малых, одетых в розовое трико. Они носили очень черные, может быть, фальшивые бакенбарды и потрясали над головами выдолбленными внутри дубинами. Когда я спросил у них о карлике, о котором тоже оповещала афиша, они ответили, что уже месяц, как его не показывают по причине все усиливающегося недуга, однако посмотреть на него я все же могу, ежели уплачу за вход вдвойне. Как охотно платишь вдвойне, лишь бы повидать старого друга! Но, увы! Этого друга я застал на смертном ложе. Смертным ложем его была, в сущности, детская колыбель, и в ней лежал несчастный карлик с желтым сморщенным старческим лицом. Девчушка лет четырех сидела подле него, качала ногой колыбель и веселеньким, шаловливым голоском напевала: 'Спи, Тюрлютюшенька, спи!'
