Заметив меня, карлик как мог шире раскрыл белесые, стеклянные глаза, и бескровные губы его дрогнули жалостной улыбкой,-- он, по-видимому, сразу же узнал меня, протянул мне иссохшую ручку и чуть слышно прохрипел: 'Старый друг!'
Да, в тягостном положении застал я тою, кто уже на восьмом году жизни имел долгую беседу с Людовиком Шестнадцатым, кого царь Александр кормил конфетами, принцесса Киритц держала на коленях, кого обожал папа и недолюбливал Наполеон. Последнее обстоятельство огорчало беднягу даже на смертном одре или, вернее, в смертной колыбели, и он оплакивал трагическую судьбу великого императора, никогда его не любившего, но так прискорбно окончившего жизнь на Святой Елене,-- 'Совсем как я кончаю ее,-- добавил он,-- одинокий, непризнанный, покинутый всеми королями и князьями, карикатура былого величия!'
Хотя в голове у меня не укладывалось, как умирающий среди великанов карлик может сравнивать себя с великаном, умершим среди карликов, все же меня глубоко взволновали слова бедняги Тюрлютю, совершенно заброшенного в свой смертный час. Я не сдержался и высказал, как меня озадачило, что мадемуазель Лоране не заботится о нем, хоть и достигла столь высокого положения. Не успел я произнести это имя, как у карлика в колыбели сделались жесточайшие конвульсии, своими бескровными губами он простонал: 'Неблагодарное дитя! Я воспитал тебя, хотел тебя возвысить, взяв в свои супруги, учил тебя поведению и манерам в высшем свете, учил, как надобно улыбаться и кланяться при дворе, с каким достоинством себя преподносить... Ты отлично воспользовалась моими уроками и стала знатной дамой, у тебя и карета, и лакеи, и много денег, много гордыни, но нет сердца. Ты оставила меня умирать в одиночестве и несчастье, как умирал Наполеон на Святой Елене! О, Наполеон, ты никогда не любил меня!..'
Дальнейших его слов я не разобрал. Он приподнял голову, несколько раз взмахнул рукой, будто сражался с кем-то, быть может, со смертью. Но против косы этого противника бессилен любой смертный, будь то Наполеон или Тюрлютю. Тут не поможет никакой фехтовальный выпад. Обессилев, словно потерпев поражение, карлик уронил голову, долго смотрел на меня неописуемо страшным потусторонним взглядом, неожиданно закричал петухом и отошел в мир иной.
Кончина карлика опечалила меня вдвойне еще и потому, что я не получил от него никаких сведений касательно мадемуазель Лоране. Где же мне теперь искать ее? Я не был в нее влюблен и не питал к ней особого расположения. Однако непостижимая сила понуждала меня повсюду разыскивать ее; стоило мне войти в какую-нибудь гостиную, оглядеть собравшееся общество и не увидеть хорошо знакомого мне лица, как я тотчас лихорадочно стремился прочь. Размышляя об этом чувстве, я стоял однажды около полуночи у отдаленного подъезда Большой оперы и ждал кареты, ждал нетерпеливо, потому что шел сильный дождь. Но кареты все не было, или же подъезжали чужие кареты, и владельцы с удовольствием садились в них, а вокруг меня становилось совсем безлюдно.
'Что ж, поедемте со мной',-- промолвила дама под плотной черной мантильей; некоторое время она тоже стояла в ожидании рядом со мной, а теперь садилась в свою карету.
Звук ее голоса пронзил мне сердце, чары хорошо знакомого взгляда искоса оказали свое действие, и я снова был как во сне, когда очутился в мягкой теплой карете рядом с мадемуазель Лоране. Мы оба молчали, да и все равно не услышали бы ни слова, пока карета с грохотом ехала по улицам Парижа, ехала очень долго и наконец остановилась перед высоким подъездом.
Лакеи в роскошных ливреях посветили нам вверх по лестнице и дальше через анфиладу комнат. Заспанная камеристка вышла нам навстречу и с тысячью извинений забормотала, запинаясь, что натоплено только в красной комнате. Жестом отпустив служанку, Лоране засмеялась и сказала:
'Случай далеко завел вас нынче,-- вытоплена только моя спальня...'
В этой спальне, где мы вскоре остались наедине, жарко пылал камин, что оказалось весьма кстати, ибо ком-нага была грандиозных размеров. Эта огромная спальная комната, которая скорее заслуживала называться спальной залой, казалась на удивление нежилой. И мебель, и все убранство носили отпечаток эпохи, которая кажется нам пропыленной, торжественно-безвкусной, а реликвии того времени вызывают у нас неприятное чувство и даже открытую усмешку. Я имею в виду эпоху Империи, эпоху золотых орлов, развевающихся султанов, греческих причесок, воинской славы, официального бессмертия, декретированного 'Moniteur'oM', континентального кофе, изготовленного из цикория, скверного сахара, фабрикуемого из свекловицы, принцев и герцогов, сделанных из ничего. И все же в этой эпохе, в эпохе патетического материализма, была своя привлекательная сила... Тальма декламировал, Гро писал картины, Биготти-ни танцевала, Мори произносил проповеди, Ровиго ведал полицией, император читал Оссиана, Полина Боргезе пожелала, чтобы ее вылепили в виде Венеры и притом совсем нагой, ибо комната была хорошо натоплена, как и спальня, где я находился с мадемуазель Лоране.
Мы сидели у камина, доверительно болтая и вздыхая, она поведала мне, что вышла замуж за одного из бона-партовских героев, тот ежевечерне, перед тем как ложиться спать, услаждает ее рассказом о какой- нибудь из битв, в которых участвовал. Несколько дней тому назад, перед отъездом, он подробно изложил ей сражение под Йеной; по слабости здоровья он не чаял пересказать Русский поход. Когда я спросил у нее, давно ли умер ее отец, она со смехом призналась, что никогда не знала никакого отца, а ее так называемая мамаша никогда не была замужем.
'Не была замужем! -- вскричал я. -- Ведь я же сам в Лондоне видел, что она носила глубокий траур по мужу'.
'О, она целых двенадцать лег одевалась в черное, чтобы люди жалели ее как несчастную вдову и, кстати, чтобы приманить какого-нибудь простачка, который рад бы жениться. Она надеялась под черным флагом быстрее прибиться к брачной гавани. Но никто, кроме смерти, не сжалился над ней, и она умерла от кровотечения. Я никогда ее не любила, я от нее получала много колотушек и мало еды. Я бы умерла голодной смертью, если бы мосье Тюрлютю время от времени не совал мне тайком кусочек хлеба; но взамен карлик требовал, чтобы я вышла за него замуж, и, когда его надежды рухнули, он соединил свою жизнь с моей матерью,--я говорю 'мать' по привычке,-- и теперь они вместе стали мучить меня. Они без конца твердили, что я никому не нужная тварь, ученый пес во сто крат полезнее, чем я со своими неуклюжими танцами. И они не в мою пользу сравнивали пса со мной, превозносили его до небес, ласкали его, закармливали пирожными, а мне швыряли объедки. Пес, говорили они, главная их опора, он приводит в восторг публику, которая нимало не интересуется мною, псу приходится кормить меня своим трудом, я пожираю собачье подаяние. Проклятый пес!'
'О, перестаньте проклинать его,-- прервал я ее гневную речь,-- его уже нет. Я был свидетелем его смерти !' -- 'Околела бестия?' -- выкрикнула Лоране и вскочила, залившись краской радости. 'И карлик тоже умер', -добавил я. 'Мосье Тюрлютю?--воскликнула Лоране так же радостно. Но радость мало-помалу сошла с се лица, и более мягким, почти что скорбным тоном она наконец произнесла: -- Бедный Тюрлютю!'
Я не утаил от нее, что карлик перед смертью горько ее корил, она ужасно разволновалась и принялась уверять меня, что имела твердое намерение всячески заботиться о нем, предлагала ему годовое содержание, при условии, что он согласится тихо и скромно проживать где-нибудь в провинции. 'Но с его честолюбием,-- продолжала Лоране,--он не мыслил себе жизни иначе чем в Париже и притом у меня в доме; он считал, что ему тогда удастся через мое посредство вновь завязать прежние связи в Сен- Жерменском предместье и занять былое .блестящее положение в обществе. После того как я решительно отказала ему в этом, он велел мне передать, что я окаянная нечисть, вампир, покойницыно отродье'.
Лоране внезапно замолчала, содрогнулась всем телом, из самых недр ее души вырвался стон: 'Ах, почему меля не оставили вместе с матерью в могиле...'
Когда я принялся настаивать, чтобы она объяснила мне свои загадочные слова, из глаз ее хлынули слезы; дрожа и рыдая, она созналась, что черная барабанщица, которая выдавала себя за ее мать, однажды сказала ей, будто слух о ее рождении вовсе не досужий вымысел. 'В том городе, где мы жили,- продолжала Лоране,-- меня называли не иначе, как покойницыным отродьем. Старые сплетницы уверяли, будто на самом деле я дочь тамошнего графа, который постоянно тиранил свою жену, а когда она умерла, устроил ей неслыханно пышные похороны; она же была на сносях и только впала в летаргический сон, а когда кладбищенские воры собрались украсть драгоценности, украшавшие покойницу, то, открыв гроб, они увидели, что графиня еще жива и у нес начались роды; разрешившись от бремени, она сразу же умерла, и воры преспокойно уложили ее обратно в гроб, а ребенка взяли с собой и отдали на воспитание своей пособнице, укрывательнице краденого, возлюбленной знаменитого чревовещателя. Несчастное дитя,
