подсознательная память.
Настанет время великого синтеза, всемирного воскрешения из мертвых! Грядет светлый, истинно праведный суд над всем минувшим – светлый для сеятелей, грозный, беспощадный для стяжателей…'
– Хватит. Дальше сугубо научное. – Подопригора взял у меня красную папку и, завязывая шнурки, произнес тихо, взволнованно: – Благодарствую! Душевно читали…
Мне помнится, я тоже очень волновался. 'Великое Интегрирование'… 'Люди бессмертны'… И верилось, и не верилось. Вот бы мне хотя бы один диск из этой моей млонзограммы…
Профессор словно прочитал мои мысли.
– Я вас жду через неделю. Будут готовы для вас копии всех дисков. До свидания.
Весь день Маринка ходила под впечатлением рассказа Михаила: а ну как и правда? А ну как не выдумал?!
'Я выживу, выживу…' – звенели в памяти Надийкины строчки. И тут же так ярко представилось: распахнулись двери, и на пороге она – живая, радостная, порывистая… А за столом – папа…
'Я выживу, выживу в желуде, в зреющем колосе!'
8. БУРЯ
Прошло два дня.
Пока они были впереди, только приближались, – где-то там еще, завтра- послезавтра, – то казалось, будут они такими долгими, такими нескончаемо-прекрасными: все успеет – и наговорится, и насмеется, надышится на всю жизнь. Два дня двумя годами казались…
Так все и звенело в ней тогда, так и пело – простенький солнечный напев:
Как-то само собой сложилось. Что ни делает, куда ни пойдет, а в ней так и звенит, так и звенит:
Сегодня, завтра… Сегодня, завтра… Про послезавтра – ни слова! Таким неимоверным казалось это послезавтра, таким далеким… А оно – вот уже! Уже и надвигается…
Прошло два дня. Настал третий.
С утра пасмурно. На старые сугробы, на трухлявый, источенный струйками лед тихо падали крупные хлопья густого снега. После обеда прояснилось, поднялся ветер. И опять зашумело, загудело в соснах, засвистело за хатой в дубняке.
Маринке и хотелось побыть с Михайликом, и тяжко: взглянет на паренька, а услужливая мысль подсказывает, подсчитывает, сколько еще часов – часов, а не дней! – остается до разлуки. И так горько, так гнетет этот подсчет – еще одиннадцать, еще десять, девять, восемь… Восемь – и ты одна! Не вытерпела, оделась:
– Я сейчас. Хворосту наберу.
Вышла, захлебнулась сырым ветром – и вновь мысли: скоро, скоро вечер… Говорил, что уйдет ночью, после двенадцати…
Нет, и во дворе нет спасения от мыслей.
А ветер теплый, совсем не мартовский. Землей пахнет и даже вроде первыми листочками. И откуда только эти запахи, когда вон еще снегу сколько…
Постояла, послушала – лютует весенняя буря. А там, за лесом, грохочут, приближаются стальные громы.
Вернулась в хату.
Михайло чистил пистолет. Рядом на столе лежал диск от ППШ.
– Что это? – спросила Маринка, указывая на диск. – Не это ли твоя млонзограмма?
– Нет, – вздохнул Михайло. – Это… На дороге нашел. Нет у меня млонзограммы. Не смог я тогда ее взять…
– А почему не смог?
– Так получилось. Профессор-то велел прийти через неделю. С утра я был в клубе, там меня и застала война. Наш город бомбили в тот же день в одиннадцать. Особенно старались попасть в железнодорожный мост – это как раз возле нас. Сразу после отбоя я, понятное дело, побежал домой. Наш домик повалило взрывом, а там, где стоял особняк профессора Подопригоры, дымилась большущая воронка…
– Ну и выдумщик… – грустно улыбнулась Марина. – Нет твоего Подопригоры. И вообще нет никакого бессмертия… Все это ты просто выдумал.
– Нет, говоришь? – Михаил старательно протер пистолет белой тряпочкой. Взвешивая на ладони, задумчиво рассматривал своего стального, вороненого побратима. – Бессмертие, Хмариночка, как и смерть, в наших руках…
Спрятал пистолет, диск. Долго и молча занавешивал окна, зажигал каганец. И уже при его неуверенном, колеблющемся свете подсел к Маринке, положил руку на плечо:
– Запомни: для таких, как мы, смерти нет. Мы – Гомо диспергенс! Мы больше отдаем, чем забираем…
– Милый! – Маринка прижалась, уткнулась лицом в грудь Михаилу. Притихла, только плечи вздрагивают…
И снова тихо в хате. Тихо и тоскливо. А разве не так же было и тогда, в ту недавнюю и одновременно такую далекую, разбушевавшуюся вьюжную ночь? Нет, не так.
Одна-одинешенька была Маринка, а теперь с нею – у нее – Михайло. Пока с нею… И наши наступают – вон как грохочет! Все ближе и ближе. И не вьюга – теплая, мартовская буря за окнами.
И все-таки в комнате тяжкая тишина.
Почему?
Сегодня ночью прощание.
– Послушай, Хмариночка, – заговорил наконец Михайло. – Будет тебе хмуриться. Хочешь, я тебе что-то интересное расскажу?
– Что ты там еще можешь рассказать… Ничего больше не придумаешь. Все уже рассказал…
– А вот и не все. Далеко не все… И не выдумываю я, правду говорю… Садись-ка лучше да слушай.
– Слушаю, милый, слушаю… Ну, рассказывай…
