Маринка даже остановилась от неожиданной догадки. Постой, постой… А может, это и есть тот самый Надийкин 'усталый друг' – 'Ч____________________ в?' Семь черточек, семь букв между первой и последней… Не хотелось верить!
Хромая по сугробам, то и дело отдыхая. Маринка долго вздыхала, удивлялась, обдумывала и так и эдак свое нерадостное открытие.
Надийке нравился Андрон… Что ж, и для Маринки не всегда он был Андроном, был когда-то и Андроном Андреевичем – интересным и даже загадочным. Этаким опанасьевским Чайльд Гарольдом.
Я люблю тебя, ветер буйный,
Ветер ночи…
'Эх, Надийка, Надийка… – словно к живой обращается Марина к безрассудной подруге. – Не буран и не ветер он, а болотный смрад… Бедная ты моя поэтесса…
Знала бы ты тогда, что таится за этой трухлявой красотой…'
Вспомнился разговор с отцом. В воскресенье, как раз за неделю до начала войны, были они вдвоем в лесу. У Маринки перед папкой никаких тайн, взяла да рассказала про Андрона, как они с подругой ходили к нему да как Надийка красотой восхищалась.
– Красота-то она красота… – Отец нахмурился. – Да только разобраться следует – чья. Не нравятся мне эти Чебренковы. Старик не всегда учителем был. До революции в чиновники из кожи лез, даже фамилию свою еще смолоду как-то умудрился изменить: был Чебренко, а стал Чебренков. А для чего, как думаешь? Его начальник страх как не любил все 'малороссийское'.
Вот я и думаю: дрянной тот человек, который так легки национальность свою меняет…
Сынок, говорят, тоже в папочку удался – тот от украинского открещивался, а этот русское поносит. Не верится мне, что его по болезни освободили из университета. Так что, девка, не на красоту смотри. Вот, видишь, – и кончиком топора качнул цветок, тоже вроде красивенький, желтый, фиолетовый. Ишь как раскрылся. Старается…
– А что это за растение?
Отец мимоходом, махнув топором, снес цветок да еще и сапогом наступил – так и хряснуло:
– Люлюх, белена.
В тот их приход показывал Андрон и книгу Кнышевского 'Вечерние размышления о тщете людской суеты'. С виньетками и заставками, декоративно-пышными бездумными пейзажами.
– Красота, красота-то какая! – повторяла Надийка.
– Дело не в иллюстрациях, – довольно улыбнулся Андрон. – Вы на дарственную надпись взгляните. Вон там, на титуле…
Надийка с любопытством рассматривала, начала читать:
– 'Высокочтимому пану…' – И запнулась: слово 'пан' для нее с детства звучало как оскорбительное ругательство. Чебренков поморщился.
– 'Пану'? Ну, тогда так принято было обращаться друг к другу. Читайте, читайте.
– 'Высокочтимому пану, – продолжала Надийка, – Пантелеймону Кулешу с искренней благодарностью за содействие в приобретении села Казачьи Таборы. Ваш покорный слуга я вечный должник Онисий Кнышевский'.
'Вот тебе и тщета суеты!' – едва не хмыкнула Маринка, но Надийка толкнула ее локтем в бок:
– Что тут смешного, такая редкостная книга…
Андрон Андреевич с благодарностью взглянул на Гармаш:
– Да, это действительно раритет. Но не об этом речь. Я показал вам этот уникум для того лишь, чтобы подтвердить известный тезис: ничто, девчата, не вечно. Все исчезнет, все пропадет.
Жили некогда и Кулиш, и этот Кнышевский – друг и приятель Кулеша, – а кто сейчас о них знает? Как бы шумно человек ни жил, что бы он в жизни ни сотворил – все исчезнет, все пропадет бесследно.
И потому не следует нервничать, принимать близко к сердцу всяческие неудачи, поелику – все помрем, все станет прахом. Надо жить, есть, одеваться и – это должно быть главное! – растить вот таких пригожих разумниц, как мои дорогие Гостьи…
Маринка сидела как на иголках – уж очень не нравились ей ни сам Андрон, ни его трухлявые, сомнительной ценности сокровища. Но Чебренков будто не замечал этого, а все показывал и показывал. Вволю насмотрелась Маринка всяческих 'уникумов'.
Но одна книга Марине все же понравилась, даже очень. Была она тяжеленная, толстая, большого формата. Переплет оправлен-в простое серое полотно, и на материи настоящая вышивка заполочью [заполочь (укр.) – цветные нитки для вышивания] – пестрые полевые цветы. Это был сборник народных украинских песен.
Полистала-полистала Маринка, и так захотелось ей, чтобы Андрон взял да подарил это чудо… Подарит такой! Как же – держи карман шире!
– Нравится? – спросил Чебренков.
– Ага…
– Ну что ж, попробуем и для вас такую же достать. У меня в области знакомство в букинистическом.
Маринка только головой кивнула, так она и поверила, что Андрон будет искать для нее такую же книгу. С какой стати?
Убрав 'Народные песни', Чебренков попросил Надийку почитать свои стихи. И Надийка читала. Марине особенно пришлось по сердцу про Павлика Морозова. Андрон тоже немного похвалил, какие-то 'находки' отметил. Но потом принялся критиковать: 'Тема стара, про Морозова столько уже написано…'
На прощанье напоил подруг чаем с каким-то особенным вареньем: 'Букет – крыжовник и жердели'. Маринка отказывалась, но Надийка ее чуть ли не кулаками принудила.
…Метет вьюга, швыряет снегом в лицо. Девушка совсем уже обессилела, села на пенек, полою прикрыла корзинку. Как там Михайло? Верно, волнуется за нее…
'Михайло…' – зажмурилась, радостно улыбается. Вот странно, обычное, казалось бы, самое обычное мужское имя, а для нее – вымолвишь, и будто солнышко греет. 'Михайло… Михайло…' – нежность горячей истомой разлилась в груди.
А снег так и липнет, но кажется он теперь девушке теплым, ненастоящим. Постепенно, исподтишка, нежным пологом окутывает забытье. Михайло… Они вдвоем… Нет, не метель шумит – шумят, шелестят тополя… и они с Михаилом совсем рядом. Он смотрит ей прямо в зрачки. Маринке кажется, что паренек не просто читает – пьет, пьет ее всю, вбирает в себя ее, всю ее…
Лицо к лицу, глаза в глаза…
И верно, чего это он так?..
Понятно, ни в какую ворожбу она не верит, но…
Солнышко пригревает… Со… н… Солнышко…
Встрепенулась. Так и замерзнуть недолго. Нужно идти. Вот уже и дубняк кончается, еще совсем немножко, и будет видно хату.
Да, она счастливая – у нее есть Михайло! Впервые в жизни девушка поняла: тяжело, страшно прожить без любви. А еще страшно, страшнее смерти, полюбить такого, как Андрон. И до
