помогать, если бы ты попросил меня теперь. Если бы мы встретились только сегодня.
- А что изменилось?
- Все.
- Конечно, весна стала зимой, ночь днем, хорошее стало плохим, а плохое хорошим. А в тебе заговорила совесть. Ты так и будешь стоять, ничего не делая?
- Делая.
- Как раз такие женщины умеют превращаться в сфинксов, когда приходит время, - передразнил он. - Да ладно, давай действительно займемся делом.
Сильный снег шел не дольше минуты и уже перестал. В разрывах туч быстро проносились низкие клочья голубого неба.
Они договорились о плане на сегодняшний день. С утра Винни уйдет куда-нибудь, предупредив Йеркса. Уйдет, например, в магазин. Когда она не вернется ко времени обеда, Йеркс начнет беспокоиться. Если он не начнет беспокоиться, то беспокоиться будет Юлиан Мюри; он пойдет искать Винни. Он выйдет из дому и позвонит из какого-нибудь близкого автомата. Он расскажет Йерксу о том, что произошло с его знакомой, и предупредит, что следующей жертвой станет его жена. Или сам Йеркс, если будет выходить из дому или звонить. Сюда Винни уже не вернется.
- Я думаю, что это сработает, - сказала Винни, - но пообещай мне, что если не сработает, ты не станешь придумывать ничего нового.
- Почему тебе не нравится то, что я придумываю?
- Не нравится. Во всем этом есть что-то дьявольское.
- Неужели? - он чуть не рассмеялся; захотел рассмеяться, но не смог. - Дьявол это - как правильно заметил великий немец - часть той сила, которая стремится к злу, а творит одно добро. Из неумения, должно быть. А вот люди - наоборот - та сила, которая стремится к добру, а творит лишь зло. Тоже из глупости и неумения. Я же стремлюсь к злу и делаю зло, не забивая себя голову моральным хламом. И пока мне все удается.
- Не обольщайся, - сказала Винни. - Может вдруг оказаться, что ты делаешь совсем не то, что тебе кажется.
Около одиннадцати утра она заявила Якову, что идет в аптеку. Она чувствует себя больной и ей обязательно нужно лекарство. В это время Яков пытался завтракать, держа ложку в левой руке. Его правая почти не действовала - клыки собаки повредили нерв. Он положил ложку.
- Я бы попросил тебя сегодня не выходить из дому.
- Почему это? Что, во дворе бегает еще десяток бешеных собак?
- Плохая погода...
- Да, а я маленькая девочка, а вы - моя мама, - возмутилась Винни, только этого мне не хватало! Я буду делать что хочу и когда хочу!
- Ну пожалуйста, ты же в конце концов в гостях. Я просто о тебе забочусь.
- Вы бы лучше позаботились о моем отце, когда он еще был жив! Слишком много заботы теперь!
Яков смутился. В голосе Винни слышалась непритворная ярость - те же нотки, которые иногда слышны в вое кошки, которую сопливые мальчишки загнали в угол. Ее лицо было искажено.
- Винни, ты же знаешь, что в том, что случилось, никто не был виноват...
- Ах, так никто не был виноват! Никто, кроме одного человека. Мы оба знаем - кого. И если этот человек думает остаться безнаказанным...
- Хорошо, конечно, иди, - сказал Яков.
- Спасибо за разрешение!
Винни вышла во двор. Весь двор был покрыт тонким слоем нестаявшего снега - примерно в два пальца толщиной. За ней оставалась цепочка черных следов; следы сразу наполнялись влагой. У ворот она подскользнулась и едва не упала. Взмахнув руками, она удержала равновесие и пошла еще быстрее.
- Она всегда была такой, - сказал Яков, - но вообще она была хорошей девочкой. Я знаю ее с детства.
- Вот как, - сказал Юлиан Мюри, чтобы поддержать разговор.
- Да, с детства, - продолжал Яков. - Она всегда быстро вскипала, но остывала тоже быстро. Это очень тревожило ее мать. Я помню, когда Винни было всего двенадцать, она выглядела гораздо старше. В двенадцать у нее уже была такая грудь - высокая и тугая, как, знаете, на средневековых картинах, - сейчас такую редко встретишь. Вы не думайте, что я что-то такое имею в виду, просто мы с ее матерью часто обсуждали такие проблемы. Ее мать это волновало.
- Вы были дружны?
- С матерью Винни? Да, одно время. Так вот, когда Винни было всего двенадцать, она уже вешалась на всех мальчишек, которые прогуливались по соседству. На всех без разбору. Но это была не любовь и даже не увлечения, а так - только гормоны. Но мать волновалась. Никто из этих мальчишек Винни не интересовал по-настоящему. Мы часто потешались над ее романами. Но однажды, видимо, было что-то серьезное. Ее мать сказала что-то нехорошее об одном из мальчиков и Винни вышла из себя, прямо как сейчас. У нее в руках был утюг, горячий. И она бросила утюг прямо в родную мать. Я видел, что она хотела попасть; она промахнулась совсем немного. Тогда в ее глазах был такой же бешеный огонек - я запомнил - совсем такой, как сейчас. Наверное, сейчас она тоже в кого-то влюблена. К нему и побежала.
- Может быть, - сказал Юлиан Мюри, - я тоже подумал о чем-то подобном. Но она скоро вернется?
- Скоро. У нее все скоро, мне ли ее не знать!
- А как же опасность? - спросил Юлиан Мюри.
- Что вы знаете об этом?
- Нет, ничего не знаю.
Конечно же, Винни не вернулась. В половине третьего Юлиан Мюри вышел ее искать. Уже выходя, он спросил Якова еще раз, почему тот не вызвал полицию, - и не получил ответа.
Он вышел на улицу и пошел, на этот раз, к центру города. Сейчас ему хотелось побыть среди людей, хотелось хоть немного посмотреть на город, который приютил его на несколько недель этой странной весны. Снег уже почти стаял, маленькие его островки оставались только у стволов деревьев. Над городом стоял туман. Туман был низким и плотными; при некотором напряжении фантазии туман напоминал крышу. За крышей тумана оставался шпиль невысокой старой церкви (казалось, что церковь уходит к самому небу, как вавилонская башня), верхушки деревьев. Наверное, в центре, где много высоких зданий, видны только нижние их этажи. Но Юлиан Мюри не собирался идти в центр.
Город, будто Рим, стоял на холмах. Все улицы шли вверх или вниз; с каждого перекрестка можно было видеть теряющуюся в тумане перспективу низких крыш. Юлиан Мюри остановился на одном из холмов - холмов было гораздо больше, чем в Риме. За его спиной был влажный парк с нехищными зверями в открытых вольерах; внизу, у ног, шла старомодная трамвайная линия, по которой медленно вползал на холм старомодный скрипящий трамвай. Трамвай был почти пуст.
Юлиан Мюри обернулся. В пяти шагах от него стояли олени. Два крупных самца наклонили головы, готовясь броситься друг на друга. Между ними был двойной ряд металлической сетки. Олени рванулись одновременно и одновременно ударили в сетку рогами - но каждый в свою сетку. Они удивленно остановились и посмотрели на человека, будто спрашивая ответ. Человек молчал. Олени разошлись снова и снова приготовились к схватке. Тот, что постарше, с черной бородой на шее, рыл копытом землю. Самки смотрели одобрительно. Олени снова бросились друг на друга и снова ударили в мягкую сетку. На камне сидел огромный гриф с подрезанными крыльями и мудро смотрел одним неподвижным стеклянным глазом. Смотрел так, будто все понимал. Ничего ты не понимаешь, птица, подумал Юлиан Мюри, и мы, люди, тоже ничего не понимаем. Мы ведем себя еще глупее этих оленей. Интересно, смотрит ли на нас хоть кто-нибудь со стороны? Жаль, если не смотрит тогда все наши разбивания лбов бесполезны. Никого не заставляют задуматься, никого не заставляют учиться на нашем опыте.
Он пошел дальше. Ему не хотелось продолжать эту партию, но все зашло слишком далеко. Впереди, метрах в пятидесяти, была телефонная будка. Вот оттуда можно позвонить. Рядом никого нет - очень удобно. И самое время.
Он снова попробовал голос, прежде чем набирать номер. Выходило прекрасно. Ну почему мне все так удается? - подумал он, - и осталась бы со мною удача, если бы я делал что-либо благородное? Наверняка
