Но оленю они предпочли бы говядо.
Может, Хиггинсу? Нет, вот уж мало заботы!
Ведь к добру не приводят такие щедроты.
Я осмелюсь сказать, что поэтам столичным
И баранина кажется яством отличным,
И олень им не впрок. Издевательство это
Коль рубаха потребна, а дарят манжеты.
Рассужденья прервал появившийся вдруг
Мой знакомый, считавший, что я - его друг.
Был он груб обхожденьем и длинноязычен,
И с улыбкой взирал на меня и на дичь он.
'Ах, но что это? Лакомство просится в рот!
Ах, твое ль оно? Или хозяина ждет?'
'Чьим же быть ему? - я закричал, как бахвал.
Я ведь часто пирую, - небрежно солгал.
Ведь меня привечают то герцог, то князь,
Но внимания я не любил отродясь!'
'Если все это так, - закричал он, ликуя,
Благодарен судьбе за удачу такую!
Вас я завтра прошу отобедать у нас!
Обязательно! В три! Невозможен отказ!
Будут Джонсон и Берк, чьи известны манеры;
Если б мог, я б зазвал благородного Клэра!
Будь я проклят, но снедь эту небо послало!
Нам к обеду оленя как раз не хватало!
Вы сказали, пирог! Испечем, коли надо!
Пироги моей Китти - желудка отрада!
Эй ты, крючник, к Майл-Энду за мной поспешай,
Эту ношу не смей уронить невзначай!'
И исчез он из глаз - будто смыло волною.
И за ним поспешали слуга и съестное.
И у шкапа пустого остался я в горе,
'Лишь с собою самим горевал я у моря'.
Хоть душой от детины я впрямь занемог,
Все же Джонсон, и Берк, и хрустящий пирог
Не могли показаться несносными мне,
Коль о фате забыть и искусной жене.
И назавтра, в наряде блистательно-скромном,
Я приехал туда в экипаже наемном.
Я введен был в столовую (темный закут,
Где протиснуться к стулу - что каторжный труд),
И меня немотой поразило известье,
Что не будет ни Берка, ни Джонсона вместе.
'Как всегда, они заняты, к нам - ни ногой,
Этот речь говорит, а у Трейла другой,
Говорил мне хозяин. - Но плакать не стоит:
Ведь сегодня присутствием нас удостоят
Сочинители, умные невероятно
И, уж верно, сердечнее Берка стократно.
И еврей и шотландец строчат для газет,
Остроумье их - перец для пресных бесед.
Если первый Брюзгою зовется в печати,
То другого Бичом именуют собратья,
И хоть Цинну считают тождественным с ним,
Все ж Панург, а не Цинна - его псевдоним'.
Он поведал в подробностях все мне и вся,
Тут они и пришли - и обед начался.
Я бекон и печенку узрел наверху,
А внизу, на тарелке худой - требуху.
По бокам и колбас и шпината хватало.
Но средина, где быть пирогу, пустовала.
Я, милорд, к требухе отвращенье питаю,
А бекон я, как турок, едой не считаю.
И сидел я голодный, к столу пригвожден,
И глядел на печенку и мерзкий бекон,
Но сильнее, чем дряни настряпавший повар,
Возмущал меня плута шотландского говор
Разглагольствовал с жаром писака проклятый
И бесил меня глупостью витиеватой.
'Ах, сударыня, - рек он, - пусть будет мне худо,
Но такого едать не случалось мне блюда.
Ах, нежна восхитительно ваша печенка!
Требуха ваша лучше любого цыпленка!'
И еврей смуглощекий спешил нам поведать:
'Что ни день, я бы мог требухою обедать!
Этот славный обед веселит естество!
Но смотрите, ваш доктор не ест ничего!'
Но ответил хозяин: 'Он мастер лукавить!
Он не ест, чтоб для лакомства место оставить,
Был обещан пирог'. И заохал еврей:
'Надо было и мне быть гораздо мудрей!'
'Черт возьми, пироги! - поддержал его тот.
Я местечко найду, хоть бы лопнул живот!'
'Вы найдете!' - вскричала хозяйка со смехом.
'Мы найдем!' - отвечала компания эхом.
Мы сидели, сдержав нетерпения стоны,
И явилась служанка со взором Горгоны,
Столь безрадостна видом и ликом бледна,
Что годилась Приама поднять ото сна.
Но в убийственном взгляде смогли мы прочесть:
Посылает нам пекарь ужасную весть.
Оказалось, пирог невозможно извлечь,
Потому что мерзавец закрыл свою печь.
Филомела молчит... Но сравнений довольно.
Продолжать эту повесть мне горько и больно.
Ах, милорд, если начистоту говорить,
Я надеждой не льщусь похвалу заслужить,
Посылая стихи, чья изысканна суть,
Человеку, чей вкус не изыскан отнюдь.
Хоть и был в вас когда-то росток разуменья,
Но его на корню засушило ученье.
Всем известно, милорд, что вы цените низко
Все, что вашей персоны касается близко,
