ей лоб. Это было элегантно.
- Мы уезжаем, - сказала она и вдруг пересела - с кресла к нему на кровать.
- Знаю.
- Я убедила отца. Не могу сказать, чтоб это было легко! (Хмыкнула, впрочем, невесело.)
Он взял ее руку, поцеловал.
- Не думай, что я не страдаю вовсе, что все так сложилось у тебя!
- Я понимаю, - сказал сын.
- Ты всегда немного страшил меня - своей одинокостью, - продолжала она. - Дичок какой-то! И я не знала порой, как к тебе подойти. Но я мать, и ты мне дорог. (Вздохнула.) Я тоже... была всегда одинока. И ты этого тоже не понимал.
- Я люблю вас, maman! - сказал он.
- Но ты не слишком сердись на него - он тоже одинокий человек!
- Я не сержусь, или, вы правы, не слишком. Я всегда гордился вами, maman... вашей красотой!
- Да брось! Что - красота? Не смеши! Только то, что порой тешит тщеславие. Ты еще поймешь!.. Это то, что исчезает быстрей всего и приносит радости менее всего!
Он поднял голову. В ее глазах стояли слезы. Немного... но для светской женщины - в самый раз. Впервые, может, в его жизни она плакала об нем - теперь это точно относилось к нему. И нелюбимый сын ощутил это сердцем. Он снова поцеловал ей руку.
- Я буду скучать по вам! - сказал он.
- Я знаю, - кивнула мать. - Я знаю... Арина остается с тобой. Мы так решили с отцом. - И вышла. Аккуратно прикрыв за собою дверь.
Потом пришла Ольга и проплакала остаток вечера. Вот уж кто умел плакать самозабвенно! Пришлось отдать ей три носовых платка. Ей не хотелось уезжать. Ей не хотелось оставаться (в деревне). Ей хотелось замуж. Удачно. А потом... Чтоб были стихи брата, веселый круг - простых понятных молодых людей... чтоб танцевали... но чтоб к тому ж обязательно говорили о высоком. (Она все-таки была сестра Пушкина!) А теперь предвкушала с отвращением... что будет вновь - большая, вечно неприбранная квартира... и вечные разговоры о том, как мало денег и как их не торопятся присылать из имений. Болдино, Михайловское... И Михайловское снова станет лишь одним из названий: местом, откуда управитель не шлет денег. И таких приятельниц, как в Тригорском - почти подруг, - у нее больше не будет. (Там уж точно не будет, в Петербурге!) Выйти бы одной из них замуж за Александра! Она перебрала мысленно всех тригорских дев, остановилась на Аннет: вот бы славно! Он был бы счастлив - ее брат, Аннет любила б его и никогда б не изменяла, это точно! И ей самой - Ольге - было б легко с Аннет, как с невесткой. Но Аннет - не для него, ему будет скучно с ней. И впрямь - в ней какая-то излишняя правильность, все по полочкам. А брат - не виноват, он такой уродился - весь неправильный по природе! И вздыхала. И плакала, и вытирала платочком слезы, и он искал в беспорядке полусломанного шкафа еще хоть один платок для нее. Нашел - где-то среди тетрадей 'Онегина'. Как он здесь очутился? На вот! На!.. И отирал ее слезы, и сам готов был разрыдаться.
Через день уезжали. Карета и три возка расположились полукольцом со стороны парка. Он вспомнил, как несколько времени назад лихо подъехал к дому с этой стороны. И все высыпали ему навстречу. Тогда было начало, теперь конец? Он тосковал.
Вышел к возкам - мрачный, в темном старом плаще... И глядел исподлобья, уныло - как все кончается. Семья, дом... И как maman и Ольга прощаются с дворовыми. С некоторыми - с бабами - целовались. Все крестились и крестили друг дружку: 'Приезжайте! Приезжайте! Когда-то свидимся!..' Арина только и взмахивала перстами и плакала без остановки. В деревне - это высший миг, когда плачут. (Потому здесь так любят - рождения, свадьбы, похороны, разлуки! Одна Русь, пожалуй, вникнуть смогла в эту вечную печаль всемирной жизни! И, слава Богу, на селе слез не занимать - ручьями текут. Ливмя...) Бабы отирали подолами лица и снова ревели.
- Ты присмотри тут за ним! - строго приказал Арине Сергей Львович. - А то скиснет совсем. Сопьется, не дай Бог!
- Да вы уж не сумлевайтесь! - сквозь слезы сказала Арина, впрочем, не без ехидства.
Мать притянула кудрявую темную копну сына, поцеловала в лоб и перекрестила голову. Впрочем, в голове и таились все опасности. Она-то это знала.
Отец подал руку остраненно.
- Подумай над всем, что произошло! - сказал наставительно и, понизив тон: - И завиральные идеи эти - брось!..
Сын пожал холодную высокомерную руку.
- Привет всем! - выдавил из себя. - Жуковскому, Карамзиным... Скажите - жду новых томов!
- Скажем, скажем! Непременно скажем! - засуетился вдруг отец. - И Екатерине Андревне передам твой привет! - Он снова был сам собой - на высоте и говорил с сыном о возвышенном. Как положено родителю. Он сызнова был приятелем Карамзина, родней по духу Жуковского, Вяземского... Их много связывало ссыном. - Пиши, не ленись! - добавил на всякий случай. Кто, как не он, отец, обязан быть в курсе литературных интересов сына?
Ольга подошла неловко, уронила головку на грудь. Он обнял ее и поднял - она заболтала ногами в воздухе.
- Береги себя! - шептала она. - Береги!..
- Ольга, Ольга! Это уж вовсе не комильфо! - попенял Сергей Львович.
- Оставьте их в покое! Она сестра ему! - буркнула Надежда Осиповна и села в карету.
Все отъезжающие уселись в карету, а возки дернулись, готовые тронуться за ней.
- Приезжайте снова! - махали дружно дворовые. - Приезжайте!
Потом... все покатилось по кругу - круг сомкнулся и разомкнулся, все стало двигаться, удаляться, исчезать. И пропало из виду... Александр бессмысленно смотрел вслед.
Он остался один...
Вернулся в дом и снова стал знакомиться с ним - как сначала. Дом, который покинули люди, уже не совсем тот, что прежде. 'Онегин шкафы отворил: / В одном нашел тетрадь расхода, / В другом наливок целый строй... / И календарь осьмого года...' Он прошелся по комнатам, открывая и закрывая шкафы. Пустота.... Дом вдругпостарел - на десятки лет. Вновь отошел к Ганнибалам. 'Он в том покое поселился / Где деревенский старожил / Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил...' Кой-где валялись еще оставленные вещи - те, что решили не брать в последний момент. Скоро Арина с девками приберет все. Он подобрал с полу Ольгину заколку для волос и долго вертел в руках. На спинке кресла перекинут материнский платок - мигренный. Столько раз видел его на голове у матери, что теперь, валявшийся просто в креслах, он внушал суеверное чувство - почти страх. Вещи долговечней людей - их памяти, их усилий. Он сказал вслух себе:
- Одиночество мое совершенно, праздность торжественна...
Если честно, он совершенно не представлял, куда себя деть. Мир запахнул на нем плащ, застегнул его. И оставалось только... что оставалось?
Схолия
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я мечтал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким волненьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя...
