преступными наклонностями, он же все время тебя обманывал.
Ева
Шарлотта. Но ребенок?
Ева. Стефан сразу изменился, когда узнал, что я жду его.
Шарлотта. Твой Стефан напился в стельку, угнал мой автомобиль, свалился на нем в кювет и получил судимость за вождение машины в нетрезвом виде, вот какова была его реакция на твою беременность.
Ева
Шарлотта. Ты повторяешься. Я уже слышала эти обвинения.
Ева. Стефан не был как другие, он был гораздо лучше, гораздо честнее!
Шарлотта. И конечно, поэтому украл нашу маленькую гравюру Рембрандта, заложил ее, лгал тебе о своем детстве, воспитании и прочих трагических семейных обстоятельствах. И уж конечно, именно поэтому забрался к нам на дачу со своими дружками, пьянствовал там и нагадил.
Ева. Все это случилось
Шарлотта. Если бы ты действительно хотела ребенка, мне бы не удалось заставить тебя сделать аборт.
Ева. Но как я могла сопротивляться тебе? Ты промывала мне мозги с раннего детства, я привыкла слушаться тебя, я боялась тогда, терялась, мне так нужны были помощь и поддержка.
Шарлотта
Ева. Потому, что ты не захотела бы слушать! Потому, что ты – та самая пресловутая эскапистка, о которых пишут в романах! Потому, что твои чувства – уродливы и ты питаешь ко мне и Елене только отвращение! Ты ведь наглухо заперта для нормальных человеческих чувств и во всем видишь только себя! Да, я ненавижу тебя за то, что ты выносила меня в своем холодном лоне и выбросила на свет с омерзением! Я ведь всегда любила тебя, а ты считала меня безобразной, убогой и бездарной! Что ж, тебе удалось изуродовать меня на всю жизнь и сделать такой же калекой, как ты сама, ты ведь кидаешься на все живое и нежное, душишь все, до чего только можешь добраться. Ты говоришь о моей ненависти. Твоя ненависть не меньше.
Елена разбужена голосом Евы. Испуганная его громкостью и тоном, она с большим трудом выбирается из постели, перевешивается через ограду кровати и соскальзывает на пол, потом ползком добирается до двери, падает на бок, лежит задыхаясь и дрожа.
Мы жили на условиях, которые отмеряла ты, жили только твоей милостью. Мы и не представляли себе никакой иной жизни: ребенок ведь беззащитен, он ничего не понимает, он беспомощен, ничего не может понять, не знает, никто ничего не говорит ему, отсюда – зависимость, потом дистанция, непреодолимая стена, ребенок зовет, но никто не откликается, никто не приходит на помощь, ты понимаешь?
Шарлотта. Ты составила мой портрет из ненависти, но похож ли он? Неужели ты сама веришь, что это и есть вся правда?
Ева прячет лицо в ладонях, качает головой.
Ты помнишь бабушку? Нет, конечно, ты ее не помнишь, тебе, когда она умерла, было семь лет. Деда ты помнишь лучше, мне даже кажется, вы с ним неплохо ладили.
Ева. Я боялась бабушку. Она казалась такой большой и властной. А дедушка был добрый.
Шарлотта. Да, для тебя.
Ева. Но не для тебя?
Шарлотта. Не берусь этого определенно утверждать. Мои родители были видные математики, они очень любили друг друга и фанатично верили в науку. Это были властные, но легкомысленные и добродушные люди. К нам, детям, они относились со смешанным чувством удивления и доброжелательности, в которых, в общем-то, мало было подлинного интереса или тепла. Не помню, чтобы кто-нибудь из них возился со мной или братьями, лаская нас или наказывая. Так я и росла, не имея совершенно никакого понятия о любви, нежности, близости, человеческом тепле. Проявлять свои чувства я научилась только в музыке. Временами, когда меня мучает по ночам бессонница, я спрашиваю себя: а жила ли я на самом деле? Какая у вас, должно быть, интересная жизнь, фру Андергаст, говорят мне, желая сказать приятное. Как прекрасно приносить людям счастье! А я думаю:
Ева. И давно у тебя появились эти мысли?
Шарлотта. Три года назад я заболела, ты, скорее всего, об этом не знала, у меня было заражение крови, и я пролежала два месяца в Париже в одной клинике. Леонардо отменил все свои концерты и не