Он крепко сжал ее ладонь и ощутил волны радости и возбуждения, исходившие от нее. Он также чувствовал, что она с нетерпением ждет его реакции.
Он молчал, и наконец она тихо спросила:
– Вы… довольны?
– Я восхищен! И, думаю, поскольку они еще не названы, следует их назвать вашим именем.
Сэмела ахнула:
– Вы серьезно… вы правда хотите это сделать? О, какой подарок! Спасибо… спасибо!
Герцог обернулся: ее лицо было обращено к нему, глаза сияли, и ему показалось, что радость так захлестнула его жену, что она готова броситься ему на шею и расцеловать.
Ему вдруг показалось, что сейчас подходящий момент для того, чтобы впервые поцеловать ее, но в эту самую минуту их прервали: в оранжерею вошел Хигсон.
– В чем дело? – спросил его герцог.
– С визитом приехала баронесса фон Шлютер, – запыхавшись, сказал дворецкий. – Ее милость говорит, что оказалась по соседству и очень хотела бы переговорить с вашей светлостью перед возвращением в Лондон.
Поджав губы, Бакхерст подумал, что баронесса использует чересчур надуманный предлог.
Он прекрасно понимал, зачем приехала баронесса: ей необходимо выяснить, почему он прервал с ней связь, ибо слухи о несчастном случае до нее не могли дойти.
В этот момент он почувствовал, как в его руке сжались тонкие пальцы, и понял, что Сэмеле небезразличен ответ, который он даст Хигсону.
Бакхерст знал, что она напряжена не потому, что опасалась баронессы или ревновала к ней – до его жены не дошли светские пересуды. Но гостья пожаловала не вовремя, тогда, когда они собирались побыть вместе, чего Сэмела с таким нетерпением ждала – ведь он впервые сошел вниз!
Он был уверен, что, если пойдет к баронессе, Сэмела почувствует себя одинокой и забытой, как ребенок, которого обещали сводить на пантомиму и в последний момент разочаровали, не выполнив обещания.
Размышляя об этом, Бакхерст вдруг понял, и это показалось ему прямо-таки невероятным, что у него сейчас нет ни малейшего желания видеть баронессу.
У него возникло такое чувство, словно она является чужеродным телом для этого дома, для орхидей, для солнечных лучей и, конечно, для Сэмелы.
С минуту он не мог поверить, что чувствует именно это, но затем окончательно уверился, что не может принять женщину, в страстных объятиях которой совсем недавно буквально сгорал, что вовсе не желает ее видеть.
Хигсон ждал его решения, ждала его и Сэмела, и хотя в его мозгу промелькнули десятки мыслей, для ответа ему потребовалось не более нескольких секунд:
– Передай мои извинения, Хигсон, и скажи, что, к сожалению, доктор строго предписал мне не принимать гостей в течение нескольких дней.
Говоря это, он знал, что у Сэмелы снова появились ямочки на щеках, а в глазах засияло солнце.
Он, кроме того, почувствовал, как расслабились ее пальцы в его руке и, казалось, она готова запрыгать от счастья – он остается!
– Слушаюсь, ваша светлость, – почтительно сказал Хигсон и повернул к дому.
– А теперь я хочу показать вам другие орхидеи, – будто их не прерывали, предложила Сэмела, – тоже очень симпатичные, но не такие прелестные, как… названные в мою… честь.
И она провела герцога вокруг фонтана, где располагались не менее экзотические растения. Потом Сэмела твердо заявила, что они погуляли достаточно и пора возвращаться домой.
Он не стал спорить, так как, к удивлению, почувствовал, что еле стоит, и когда они вернулись к уютному креслу у окна, Бакхерст с облегчением уселся в него.
Сэмела не стала задавать никаких вопросов, а лишь прошла к подносу, на котором в ведерке со льдом стояло шампанское и вернулась с полным бокалом в руке.
Хигсон уже объяснял ей: в те дни, когда герцог был в своей резиденции, в каждой комнате, куда он мог зайти, было приготовлено шампанское.
– Дело не в том, что его светлость любит выпить, – объяснил дворецкий, – он пьет не более одного бокала в день в отличие от некоторых гостей, которые бывают здесь. Просто этого требует гостеприимство, традиционное для Бакхерст-парка, ваша светлость, как и для других поместий, которыми владеет герцог.
– Думаю, это очень неплохо, – сказала Сэмела, – это мне напоминает гостеприимство монахов в монастырях, которые всегда были готовы накормить и приютить путников как дорогих гостей.
– Мне кажется, этот обычай восходит к какой-то старинной религии, – добавил Хигсон. – Но сейчас так принято в Англии. Что ж, будем принимать это как должное.
– Конечно, будем, – согласилась юная герцогиня.
При этом она решила, что иного и не ожидала от своего рыцаря-крестоносца, который, конечно, должен быть щедрым и гостеприимным и желать помочь всякому страждущему.
Герцог взял бокал, отхлебнул из него. Не странно ли, что он не захотел ни под каким видом встретиться с баронессой? Он представил себе ее ярость, когда ей отказали в приеме.
