«Ничего, переживет как-нибудь», – подумал он.
Он почувствовал, что его не особенно волнует, переживет она такой афронт или нет, и, к своему изумлению, понял, что завершилась эпопея с еще одной его любовной историей.
По возвращении в Лондон он уже не возобновит связи с баронессой фон Шлютер.
Герцог привык к тому, что часто его любовные связи обрывались еще до того, как о них становилось известно обществу.
Когда он покидал баронессу, то был этим крайне недоволен и не сомневался в том, что вернется к ней сразу же после свадьбы.
Пламя, которое она разожгла в нем, и ее виртуозные навыки в той области, которую он называл «наукой страсти», были так велики, что временами он чувствовал себя в роли ее ученика.
И все же теперь – во что он никак не мог поверить – мысль о ней вовсе не возбудила в нем желания, а их любовные утехи в ретроспективе показались ему необузданными и положительно неприличными.
Вообще-то герцог очень ответственно подходил к своему высокому положению и не забывал о нем даже в самые интимные моменты занятий любовью.
Однако, когда сейчас он любовался юным, ангельским личиком Сэмелы, сидевшей у окна и листавшей книгу, он твердо решил: она никогда не должна узнать о том, как ведут себя женщины, подобные баронессе.
И тем более ей не следует общаться ни с одной из его бывших любовниц.
Бакхерст полагал, что она не только была бы шокирована, но расстроилась бы и устыдилась от того, что он, герой ее мечтаний, рыцарь, которому она приписывала все мыслимые и немыслимые добродетели, имел с ними связь.
«Я обязан оберегать ее от этого», – решил герцог.
Потом Бакхерст подумал, как странно, что он принял такое решение, и еще более странно, что ему так хочется отгородить жену не только от других женщин, но и от знания его прошлой жизни.
Именно ее юность служит причиной того, что хочется уберечь ее от потрясений, сплетен, прозы жизни и прочих превратностей судьбы.
Затем он вспомнил о том, что разум у Сэмелы отнюдь не детский, и поскольку иногда ему казалось, что она читает его мысли, он велел себе быть крайне, крайне осторожным, чтобы не задеть ее никоим образом.
Он понимал, что это означало бы втоптать в грязь его звездоподобные орхидеи, и он снова вспомнил о солнечных бликах в ее волосах и прозрачности ее кожи.
Скорее всего она упала к нему на подоконник прямо с небес или с одной из мерцающих звезд.
И в этот миг до него дошло, что поцеловать ее, дотронуться до нее и обучить ее науке любви – это совсем не то, чем он занимался прежде с другими женщинами.
Ведь, как он с изумлением понял, ему никогда не приходилось заниматься любовью с целомудренной девушкой. Как только ему взбрело в голову потребовать от сестер, чтобы его невеста была невинной?
Ему даже нечего было спрашивать Сэмелу, целовал ли ее когда-нибудь мужчина.
Она вся дышала чистотой, и эта чистота, отражавшаяся на ее лице, когда она молилась возле его кровати, исходила не только из ее помыслов, но из самой глубины души.
А душа была чем-то таким, о чем герцог даже не помышлял с детских лет, когда дважды в день должен был посещать часовню. А затем он выбросил это из головы как нечто сомнительное, существование которого невозможно доказать.
Но теперь он решил, что душа Сэмелы – реальность и что он обязан оберегать ее так же, как и ее плоть. Это его долг, потому что она принадлежит ему.
Когда он предавался этим размышлениям, сидя в уютном кресле, его мысли как будто передались Сэмеле; она подняла голову, и когда их взгляды встретились, ни он, ни она уже были не в силах отвести глаз друг от друга.
К тому времени, когда они пили чай с разнообразными пирожными – творением рук виртуоза шеф- повара, – украшенными вишнями и розетками в виде фиалок, герцог почувствовал, что устал.
Он наслаждался не только чаем, но и тем, как Сэмела ахала при виде пирожных и крошечных сэндвичей-канапе, которые поглощала с аппетитом ребенка, пришедшего на праздник.
– Мама рассказывала мне, что люди, живущие в роскоши, едят нечто подобное, но мы не могли себе этого позволить.
– А что же вы ели?
– Ну, бутерброды, мед, который мы получали со своей пасеки, летом – джем из фруктов нашего сада, который часто бывал горьким, – мы не имели возможности покупать достаточное количество сахара.
– А как получилось, что вы дошли до такой бедности? – с некоторым скепсисом спросил герцог.
– Папа часто задавал себе этот самый вопрос. Прежде всего виновата война и наступившая после нее разруха: у фермеров не стало денег, молодые люди ушли на войну и некому было должным образом обрабатывать землю и, следовательно, фермеры не могли выплачивать ренту.
Вздохнув, она продолжала:
– Но, конечно, папа не мог прогнать их с нашей земли, то есть они оставались там и ничего не платили, а это означало, что у нас не было никаких доходов.
– Но ваш отец должен был также иметь доходы из каких-то иных источников?
– Мой дед был крайне экстравагантен. Он действительно оставил отцу помимо долгов какие-то акции,
