обратился к все-все знающей бабушке, та улыбнулась и легонько щелкнула его по носу: 'Правильно зовут. Орешь, ровно граммофон, нет от тебя никакого покоя...'
Пойдем дальше.
Год рождения?
Тысяча девятьсот девяносто первый.
Здесь тоже перепутать что-нибудь трудно. Две девятки в центре,
две единицы по бокам. И снова детские аналогии: стражники-единицы зорко охраняют толстых доверчивых девяток, оберегая их от любых посягательств извне.
Так. Теперь коротко о себе.
Ну что ж, и это легко. В две тысячи седьмом окончил школу, через пять лет - институт космической автоматики, факультет систем контроля и управления, наш милый ультрасовременный СКУП. Весь остальной институт звал нас 'ковшиками' - название факультета походило на это английское слово. 'Ковшики' было непонятно и, конечно, нелепо, но прижилось накрепко, как часто бывает с нелепицами. После защиты дипломной работы я был оставлен при одной из кафедр факультета, а затем приглашен в НИИ того же названия. Там я работал над усовершенствованием систем контроля и управления космических аппаратов (этим же, впрочем, занимался и весь институт), а потом сам проверял наши системы на практике, в космосе, благо на здоровье жаловаться не приходилось и ни одна отборочная комиссия не могла ни к чему придраться. Создатель-испытатель... Так меня величали.
В пятнадцатом начался новый этап моей работы: второго февраля я был включен в группу сотрудников НИИ, приступившую к созданию систем контроля и управления для первого в истории человечества экспериментального космического корабля, способного покинуть пределы Солнечной системы, развить небывалую скорость и, описав гигантскую дугу в межзвездном пространстве, вернуться к Земле.
Семь лет поисков, неудач, споров, экспериментов, находок, семь лет коллективных усилий в области теории и практики, семь лет упорного труда, неожиданных озарений, когда работа идет легко, словно весело мчишься на санях с горы; неудач, когда сани с размаху влетают в сугроб и лицо больно царапает снег; тусклых недель топтания на месте, когда не можешь без отвращения видеть в зеркале свое тупое
лицо и не раз возникает желание плюнуть на все и подать в отставку;
семь лет творчества - и вот результат: на космической верфи в околоземном пространстве растет, обретает законченную форму
гигантское тело экспериментального корабля.
Да, в этот корабль было вложено немало. Он родился из сплава наших мыслей, наших сердец, возник из частиц наших жизней, связанных единой идеей...
В две тысячи двадцать пятом замысел стал законченной реальностью.
'Вестник' - так мы назвали его, наш первый экспериментальный - был готов двинуться в путь, вырваться из тесной для него Солнечной и вспороть межзвездное пространство, огнем своих дюз возвестив о первом прыжке землян в Большой Космос.
'Вестник', совершенный, сложнейший организм, воплотил в себе все
новейшие достижения технической мысли, он был битком набит чудесами автоматики, многие из которых появились буквально в последние годы.
Он стоил пирамид или, скажем, висячих садов, он так же поражал, хотя нас ох как трудно чем-нибудь удивить. Мы привыкли к чудесам, да и не от нас это пошло, а наверное, от того еще полулегендарного школьника, который преспокойно заворачивал свои бутерброды в газету с первыми фотографиями обратной стороны Луны. А после Гагарина, после знаменитой дощечки из нержавеющей стали со словами: 'Здесь люди с планеты Земля впервые ступили ногой на Луну ', после полета на Марс, пересадки мозга, не говоря уже о массе других, менее броских событий, мы психологически настолько привыкли к любым, даже самым сенсационным сообщениям, что обходимся без бурных восторгов и хождения на руках, и уж тем более не морщимся скептически, цедя с гримасой: 'Не верю'.
И все же 'Вестник' поражал, что было, пожалуй, высшей оценкой нашего труда. В довершение ко всему, благодаря чудесной автоматике, легкостью управления он спорил с велосипедом, поэтому на его борту требовалось присутствие только одного человека. Впрочем, даже и этого человека мог, наверное, заменить автомат, на каковую тему и велись до-олгие споры в Космоцентре. В конечном итоге возобладало, на мой взгляд, единственно правильное мнение: поскольку Большой Космос - это не околоземное пространство и даже не Солнечная, необходимо создание системы 'человек-корабль', где за человеком оставалось бы право решающего голоса в оценке той или иной ситуации, возможной в процессе полета. Как будет реагировать человеческий организм на длительное воздействие скоростей, многократно превышающих привычные для Солнечной системы? Как поведет себя новая автоматика, достаточно ли она надежна и совершенна, годится ли для межзвездных полетов? 'Ссбачки или белые мыши вам на это не ответят! ' крикнул он тогда вслед Садовниченко. 'А вдруг вы или Зонин вернетесь оттуда, - ткнул пальцем вверх Садовниченко, - тоже собачкой? Или еще чем похуже?'
Ну, дело не в этом. Ясно, что слово оставалось за человеком, который должен был сесть за пульт управления 'Вестника'. А сесть за этот пульт мог только специалист.
Он повел плечом, устраиваясь поудобнее, но глаза не открыл, лишь повернул голову, отворачиваясь от солнца, сместившегося к западу и вновь проникшего под неплотно прикрытые веки. Лесная птица взволнованно крикнула где-то вверху, за спиной, и опять стало тихо.
Да, это мог сделать специалист, но не просто специалист, не любой специалист, а специалист, участвовавший в создании корабля, обладающий необходимым здоровьем, имеющий опыт работы в космосе... В общем, или я, Андрей Громов, или Уильям Зонин, Билл Зонин, Бизон, тоже бывший 'ковшик', потом сослуживец, так же много отдавший созданию 'Вестника'. Прозвище ему удивительно подходило, он и впрямь был похож на бизона, массивный, широкоплечий, всегда чуточку насупленный, словно обиженный на что-то. 'Билл, можно подумать, что ты и на самом деле бизон и до сих пор обижаешься на людей за жестокое истребление твоих собратьев. Но ведь тех людей давно нет! ' - сказал я ему когда-то, еще на первом курсе института. Тогда Зонин не удостоил меня
ответом. Постепенно у меня сложилось впечатление, что угрюмость
Билла чем-то сродни печальной маске на лице клоуна, хотя вполне возможно, я принимал лицо за маску... Здоровенный Бизон... Как-то на спор он перетащил на себе в другую комнату тумбу вычислителя, установленную в отделе с помощью автотягача. И шутить он умел, сохраняя при этом свой насупленный вид, и я так и не понял до конца, что такое его угрюмость... Лишь однажды, после защиты диплома, на прощальном вечере в институте, когда мы с ним, слегка опьяневшие от вина и прекрасного чувства полного (наконец-то!) приобщения к жизни, вышли в институтский сад, у него вырвались странные слова: 'Эх, переиграть бы все! На машинку времени и в прошлое...' Помню, я переспросил, но он ничего больше не сказал...
...Комиссии долго мытарили нас с Биллом и наконец остановили свой
выбop на мне, Андрее Громове. Именно я повел 'Вестник' от Земли. 'Вестник' был великолепным кораблем... Стоп! А почему 'был'?
Вот и первый вопрос, на который нельзя дать никакого вразумительного ответа. Куда он делся, экспериментальный чудо-корабль, со всей своей почти фантастической автоматикой, что же с ним случилось задолго до конца гигантской дуги, упирающейся своими остриями в Солнечную систему? Есть простейший ответ: и сам 'Вестник', и полет просто привиделись во сне. 'Или казалось явью мне то, что было сном? Так значит, долго спал я и сам не знал о том...' У многих простых ответов есть один серьезный недостаток: они неправильны. Существенный недостаток.
Он хотел усмехнуться, но ему было совсем не смешно. Он провел ладонью по груди и ощутил холодок карманных застежек. Холодок тонкой струйкой перелился в тело, окатил сердце и оно на мгновение замерло, застигнутое врасплох. Да, на нем был полетный комбинезон. Он надел его после старта с околоземной орбиты.
Значит, привиделась эта поляна? Надо открыть глаза, немедленно открыть глаза!
Он быстро открыл глаза.
Боже мой, но почему именно она? Березка-сиденье, как напоминание о бессилии, о вине перед белой птицей, вине, которую
не искупить уже ничем. Потому что не в силах человеческих возвращать прошлое. Время необратимо,
