...Вечером следующего дня князь Загорский поехал на Воздвиженку, в частный цирк Сулье, и там встретился с представителем землячества в Москве. Дела с покупкой оружия у 'земляков' были плохи. 'Белая' группа, как богатая, должна была выделить на это деньги, но, видимо, струсила. И здесь было недоверие, панское высокомерие и плохо скрытый страх перед белорусами. Все это так опротивело Загорскому, что он решил самым резким тоном потребовать у Кастуся отмежеваться от этого сброда.
'Впутают в свое дело, обманом принудят таскать каштаны из огня, а потом предадут, как это бывало уже сотни раз. И снова пойдут 'братья' подыхать под чужими знаменами. И пойдет гулять по нашим спинам плеть. А если и победим - будет то же рабство. Видите ли, они требуют Беларуси в старых великопольских границах. А кто спросил у белорусов, хотят они этого или нет? Пушечное мясо им нужно, а не друзья. Как не считались с нами, так и не будут считаться, пока картечь и виселица их чему-то не научит, как всегда, слишком поздно'.
Глухое возмущение душило Алеся. Ненавидящими глазами он смотрел на выходки клоуна Виля, на поразительно красивую наездницу Адель Леонгарт и знал, что большая часть этих его мыслей пропадет зря, что 'белые' начнут бунт, если это будет выгодно им, и только им, в самый неподходящий для Беларуси и Литвы момент. А 'красные' не посчитают возможным бросить их в беде и тоже выступят с оружием. И получат 'награду'.
А бросить стоило бы. Стоило бы проучить за спесь. Как бы сразу запрыгали! Какие обещания начали б давать! Какими сразу 'дорогими' стали б 'провинциалы'! Как бы сразу начало 'уважать' их человеческое и народное достоинство это паршивое панство!
...Погибать за чужого дядьку. Какая чушь! Какая трагическая ошибка! Без имени, без прав лезть в чужую кашу ради пана, который брезгует 'местным хамом'. Добиться только того, чтобы собственное возрождение назвали 'польским мятежом' или, в лучшем случае, 'результатом польской интриги'.
Он знал: все свои силы он положит на то, чтобы этого не было. Если умирать, то умирать за свою свободу и величие. Не восставать, если 'белое' панство наплюет на интересы Беларуси. Пусть гибнут!
И пускай даже потом кто-то называет это изменой. Чужие предавали этот бедный народ тысячу раз. Незачем служить чужим. Мы им не негры. Пусть дергаются в воздухе, пусть хрипят под теми вербами, с которых столько лет резали розги для белорусской спины. Чище будет воздух.
...Дня два спустя он говорил об этом с представителем 'красного' крыла варшавского землячества и с представителем русской 'Земли и воли'. С первым встретился в Проломных воротах Китай-города, на рынке лубочных книг. Со вторым - в знаменитом гроте Александровского сада, запущенном, исписанном непристойными словами самого гнусного тона.
Оба представителя обещали 'подумать' над этим. Алесь и не надеялся ни на что иное. Его справедливое возмущение со стороны могло выглядеть как попытка внести несвоевременный раздор. Ну и дьявол с ними. Как-нибудь обойдемся.
А между тем и тому и другому стоило над этим подумать. Идея Алеся касалась и поляков, и русских. Поляков потому, что их слово и их национальная гордость были затоптаны в грязь. Русских потому, что их положение тоже не было блестящим.
Как ни странно, но русская наука, искусство, литература тоже находились в положении самого глубокого кризиса. Крестьянство не читало совсем, мещанство и купечество обходились 'Ерусланом Лазаревичем' и жирели, пузатели в состоянии самого страшного бескультурья и животного свинства. Остыла любовь к родному слову и литературе даже у просвещенной прослойки. Дворянство почти совсем забросило родной язык и в большинстве своем не читало ничего, кроме французских романов.
Алесь с ужасом убеждался в этом. Ему казалось, что русские коллеги должны бить в набат и, глубоко страдая сами, должны особенно остро чувствовать подобную боль соседа.
Высоко держал знамя один Малый театр, и потому немногочисленные люди, которые ощущали тревогу, не просто любили, а обожествляли его. Островский был у них богом. Садовский, Шумский и Самарин - апостолами. Но и здесь не было полного 'ансамбля', и здесь всегда грешили в смысле декораций, исторической правды, костюмов. Богатыри играли рядом с пигмеями. И Алесь не мог не думать, насколько даже этот театр в отношении ансамбля, верности аксессуаров, сыгранности - насколько он ниже театра в Веже. Таких мужчин в Веже, конечно, не было, если не говорить о комиках (кто мог встать рядом с Провом Садовским?!), но зато какими слабыми были актрисы в сравнении с Геленой! Даже Федотова.
Хромала и режиссура. Паузы, сбои временами были невыносимыми.
...Если так было в лучшем театре - что уж говорить об остальных.
Оперная русская труппа хирела, ее забивали итальянцы. Bel canto [стиль вокального исполнения, который отличается напевностью и легкостью] без труда побеждали еще слабую русскую школу. Никого не интересовали смысл слов и игра актеров. Антрепренер Морелли при упоминании о русской труппе и русской музыке презрительно кривил губы. И в определенном смысле был прав. Хороших голосов почти не было. Декорации затасканные и бедные. Халатность и безразличие труппы и руководителей сразу бросались в глаза.
И потому партер почти пустовал, ложи посещались по контрамаркам, и лишь на галерке была кое-какая публика.
Слабый бедный хор с противными голосами: басы, ревущие, как быки на арене, полная несыгранность - смотреть на все это было просто больно.
Слова 'тише, тише' пели на самых высоких нотах. При словах 'бежим, спешим' стояли на месте.
Олеиновые лампы люстр часто лопались и коптили. Если в царские дни вместо них жгли свечи, на головы зрителей капал стеарин. Сетки под люстрой еще не было, и порою горячие осколки ламповых стекол падали на людей.
И главное, ничего этого, из-за общего безразличия, нельзя было исправить. К тому же дураки из цензуры буквально резали все свежее. Доходило до нелепостей даже в мелочах. Название оперы по- итальянски оставалось тем же (все равно Иван не разберется), а на русский язык переводилось совсем иначе. Зачем вспоминать такое опасное имя, как Вильгельм Телль, - пусть опера называется 'Карл Смелый'.
Зачем задевать церковь, вспоминая название 'Пророк'? Это же богохульство! Пускай называется 'Осадой Гента'.
...То же, что с театром, происходило и с живописью, и с архитектурой, и повсюду. И, однако, люди не обращали внимания на это.
Они могли позволить себе такое. Алесь - не мог.
3
В самом конце масленицы Чивьин наконец наведался в гостиницу Новотроицкого трактира. Тогда, когда Алесь перестал даже надеяться на это, хотя и не знал, зачем старику было клясться, что обязательно поможет, брать на душу тяжкий грех.
- Что так долго, Денис Аввакумыч?
- Загодя грех замаливал, - сдержанно улыбнулся старик. - Потому что сейчас поедем с тобой, князь, щупать никонианскую Москву, табачницу, вавилонскую блудницу.
- Не слишком ли строго?
- Почему строго? Три лестовки [кожаные четки раскольников, вообще староверов, с кистью кожаных лепестков] перебрал. Поклонов тысячи отбил, блудница - блудница и есть. Одним табачищем надышишься, как антихрист Петруха.
Алесю хотелось смеяться. Но он молчал.
...Кликнули Макара. Пока собирались, старик, будто его и не касалось, сказал Загорскому:
- С кучером тебе повезло. Пьет в меру. Язык - узлом. Ни огаревские и никакие другие люди к нему и не подступаются: дела хозяина не продаст.
- Разве подступались?
- Они ко всем подступаются... Но этот дал им от ворот поворот. Предыдущий хозяин о нем говорит: надежен.
'Вот какие поклоны ты бил', - подумал Алесь, а вслух сказал:
- Да, собственно, чего мне бояться? Я не тайное делаю.
Глазки старика смотрели на Алеся как будто вовсе безразлично.
- Да я и не говорю, что непременно нужно бояться... Что тебе, скажем, в огаревских людях или иных?.. Эти нам, обывателям, оборона, данная государем. - Чивьин позволил себе слегка улыбнуться. - Однако же
