Наталья пробормотала пару утешительных фраз, мрачные предчувствия, связанные с золотом, с продажей тех проклятых коронок, заставили её замолчать.
- Наташенька, если вам удастся узнать, где они, то немедленно, я вас очень прошу, немедленно сообщите нам.
В Москве зарядили дожди, ветер нещадно рвал листья с деревьев. Часами Наталья сидела в пустой комнате, к которой сосед подобрал ключи и, тонко срезав печать, открыл для жилички. Она смотрела в окно на неопрятную улицу с мусорными баками, вокруг которых ветер разметал разноцветные бумажки, на людей, под зонтиками спешащих по своим делам. По субботам и воскресеньям в такую погоду эта улица становилась пустынной, Наталья выходила гулять, прохаживалась по Замоскворечью, глядела на церкви, но почему-то заходить в них стеснялась. Она без конца думала о Блинове, о том, что он покалечил ей жизнь. И чем больше она о нем думала, тем сильнее закипала в ней ярость.
Глядя на нищих в подземных переходах, она думала, что такая судьба ждет и её. С ужасом она начинала понимать, что ей некуда деться. Скоро кончатся деньги, надо будет искать покупателей на золотые коронки, но и те деньги кончатся тоже, хозяин квартиры её выставит - и конец. Возвращаться с позором в деревню? Можно, конечно, но на что жить в деревне? Колхоз развален, стадо вырезано, техника вся разграблена, люди сидят без работы, получая иногда тысяч по пять за месяц, а то и не получая вообще ничего.
'Нет, - думала она, - только не в деревню'. Она чувствовала, что, помимо здравого расчета, какая-то неведомая сила препятствует её возвращению; Москва, словно магнит, не отпускала её.
И тогда она решилась дать телеграмму Сергею Сергеичу: 'Я погибаю', написала она и указала свой адрес. Прошло больше недели, и тогда она поняла, что ответа не будет.
В очередную субботу она бродила по Москве с утра до вечера, заходила в кафе, общалась с московскими парнями, но заводить знакомства желания не было. Наоборот, у неё появился новый вид страха: страх перед незнакомыми людьми. Все мужчины казались ей лгунами и подлецами.
Утром в воскресенье она выпила два стакана портвейна с соседом, сунула ракетницу под куртку и пошла пешком на Смоленскую набережную.
По дороге купила бутылку сухого вина и потом, стоя у парапета, глядя на свинцовую воду, она пила вино из горлышка, курила и ловила себя на мысли, что эта тяжелая вода тоже имеет какую-то притягательную страшную силу. 'Интересно, - думала она, - какая здесь глубина?' Казалось, у этой темной реки нет дна.
Глава 9
И остались Афонин с Марией на всю округу одни. Если не считать овцы Машки. Соседка же, старушканевидимка, малоразговорчивая, кроткая, действительно жила так, словно её в деревне и не было. Появится иногда у колодца и опять исчезнет надолго, и только тусклый огонек керосиновой лампы, мерцающий час или два в её окне с наступлением темноты, подтверждал, что старуха, слава Богу, жива.
Конечно, жить в деревне вдвоем легче, чем одному. Разделение труда великая вещь. Мария быстро научилась топить русскую печь, научилась готовить. Сам же Афонин целыми днями пропадал на озере или в лесу. Ставил сети, пытался охотиться на тетеревов, собирал ягоды и грибы, и всегда при нем были два фотоаппарата с негативной и позитивной пленками. И когда он возвращался усталым, даже измученным, с красным от ветра лицом и опухшими от холодной воды руками, то радостью светились его голубые глаза, когда он входил в свой протопленный дом, где его ждал вкусный обед, горячий чай. Где его ждали...
Вечерами он, покуривая, рассказывал о том, что видел сегодня, что и как он снимал. Он рассказывал, как ловил кадр, ждал освещения, как искал ту единственную точку, откуда надо было снимать. Он говорил:
- Тут удача нужна. Сто раз бывал на этой горе, но именно сегодня я увидел такие краски! Такие облака отражались в воде!
- Сводил бы меня, - просила Мария. - Неужели я в твоих сапогах туда не дойду?
- Нет, в моих не дойдешь.
- И без сапог не дойду?
- Без них тем более.
- А помнишь, как я ходила в твоих валенках?
Афонин отмалчивался, ворошил в печи угли, Он избегал разговора о тех нескольких днях, что перевернули всю его жизнь.
Мария, наоборот, то и дело вспоминала прошлое, ей хотелось выговориться, рассказать о своей незадавшейся жизни, о своей глупой ошибке.
Ей хотелось довести разговор до той точки, когда с чистым сердцем она попросит прощения и тем самым как бы очистится. Но Афонин молчал, и она меняла тему.
- Я не знаю, как дальше жить, чем мне теперь заниматься. Не знаю, кому и во что верить. Боюсь возвращаться в Москву, боюсь Муравьева с его бешеной страстью забрать у Блинова все, что можно забрать. Посоветуй что-нибудь, Игорь. Может быть, мне лучше спрятаться ото всех? На какое-то время? И от Блинова, и от Муравьева?
Ты только не смейся, но я всерьез подумываю о монастыре.
- Мне ли смеяться. Но, увы, ты для монастыря не готова. Думаю, тебе просто нужен хороший мужик. Вроде Малкова.
- У меня ощущение, что я уже лишние годы живу, - серьезно говорила она. И не мужик мне нужен, а человек.
- А что, хороший мужик не может быть человеком?
Шли дни, выпал первый неуютный снежок и вскоре растаял. В холод и серую мглу погрузилась округа. Сделав несколько снимков первого снега на ещё зеленой траве, Афонин перестал ходить по окрестностям. Днем они заготовляли на зиму дрова, подпирали на чердаке гнилую стропилину, вечерами у печки гоняли чаи, вслух читали Аксакова-старшего, разговаривали, а иногда просто молчали.
Однажды, когда день угасал и стало смеркаться, Афонин вдруг вынес треногу на улицу и начал фотографировать темную деревню, где всего в двух домах светились окошки. Мария, кутаясь в ватную куртку, что ей оставил Малков, тоже вышла из дома.
- Вот, - грустно сказал Афонин. - Сердцевина России. Последний оплот... Ночь, мрак, слабый след человеческой жизни.
Вдруг Мария, не понимая, что с ней происходит, обняла его и начала целовать.
И только теперь, в эти ненастные ночи, когда ветер, не переставая, шумит в трубе, они стали жить вместе.
Постепенно Мария оставила свои монастырские думы, Афонин же стал вспоминать дачу Блинова, где они через форточку изучали звездное небо.
- Потрясающие у жизни витки, - говорил он. - Человек как бы возвращается в свое прошлое, но на другом уровне.
- Что же нам все-таки делать? - спрашивала Мария. - Как дальше жить?
Афонин прижимал её голову к своей груди, гладил грубой ладонью её шеку и утешал:
- Все образуется.
Сам он, уже посвященный в планы шефа сыскного агентства, с тревогой думал о затее Муравьева. Там, где делят большие деньги, там жди беды.
Но он понимал, что другого такого случая обеспечить себя материально ни у Марии, ни тем более у него не будет. Однако давать какие-либо советы он не спешил, ждал, когда чтонибудь прояснится в Москве.
Но в Москве о них, оставшихся здесь, в глуши, словно все позабыли.
Шли дни, никто не приезжал, не писал, не давал телеграммы. И это тоже беспокоило Афонина. Он не выдержал, сходил за десять километров на почтовое отделение, дал телеграмму Малкову. В сельмаге купил Марии резиновые сапоги. Ее радость по поводу такого подарка была столь велика, что Афонин поначалу усомнился в её искренности. 'Ведь ей, - думал он, - бриллианты дарили, а это...'
Потом до него дошло, что подарки у нормальных людей оцениваются вовсе не по цене.
- А что, если я в них поеду в Москву? - по-детски спросила она.
- Одну я тебя не пущу, - твердо ответил он. - Возьму двустволку и поеду с тобой. - Мария рассмеялась, но Афонин был серьезен: - Разрешение на оружие у меня есть, никто не придерется. А в случае чего...
- Хорошо-хорошо, - перебила она. - Мне с тобой будет спокойнее.
