развилке и перекрыл ток крови по всей ноге. Сама бляшка грубая, как камень, распространялась далеко вверх, пришлось опять заменить протезом всю артерию. Начали вдвоем с Егором, думал, справимся в четыре руки, но не вышло. Помылся и Марат. Оперировали втроем. Это хорошо. Чем больше врачей, тем лучше. Во-первых, оперировать удобнее, а во-вторых, и, может, это главное, больше людей причастных. Почему-то больше внимания оказываешь больному, когда сам его резал. Казалось бы, какая разница? Все равно больной, все ответственны, все дежурим, да и вообще гуманизм, гуманная профессия, жизнь человеческая… Все так. Но когда сам, своими руками сделал операцию — уже не то отношение. Ответственность, что ли, повышается? Или личная заинтересованность? Или мистика просто — вроде бы породнился, пролил именно эту кровь, его кровь на твоих руках. Все, конечно, ерунда, но оперировать втроем удобнее.
Разрезали ногу прямо под пахом, открыли бедренную артерию и на развилке обнаружили плотный, но не каменный тромб. Тромб не бляшка, он и просвечивал сквозь стенки. Прежде чем рассечь сосуд и вытащить тромб, прощупал артерию — а там сплошной камень, склеротическая бляшка в натуральном виде. Так. Поскольку на той ноге, на моей, как говорит Златогуров, пульс хороший, значит, аорта свободна. Туда течет, а здесь, стало быть, перекрыто. Все ясно. Ясна и тактика. Рассуждаю вслух. Мы с Егором с полуслова понимаем друг друга, но неизрасходованные педагогические силы требуют реванша. С сыном умным и авторитетным себя не чувствую, слаб в коленках, а здесь компенсируюсь. Токую, как глухарь, ничего не слышу. Егору надоело:
— Ладно, шеф, прекрати популярную лекцию. Работай.
Не скажу, что очень тактично и почтительно, все же я начальник, и во время работы Егор мог бы отключиться от наших коротких отношений. Когда идет операция, я стараюсь не раздражаться. Разозлиться, даже неправедно разъяриться — это могу. Вру. Льщу себе. Еще как мелочно злюсь порой — искры летят злобные, неправедные. А Марат ко мне подлащивается:
— Домулло разъясняет, чтоб все было ясно, до последней бляшечки. На то он и домулло.
Язык мелет, а глаза и руки — в ране. Может, потому и балаболишь вслух, чтоб самому без помех разобраться. Вроде бы все ясно, но на сто процентов нельзя быть уверенным ни в чем, вот и делаешь вид, что идет педагогический процесс. Потому и удобны Мараты-Тарасы, что слушают прилежно. Хотя с Егором иметь дело приятнее.
Живот разрезали и убедились: артерия до самого конца забита склеротическими массами. К другой ноге хороший кровоток. Теперь опять проверить внизу. Рассек артерию, убрал тромб, прошел вниз катетером с балллоном — прекрасный ток крови снизу. Теперь рентген. Все свободно. Все должно быть хорошо. Можно вшивать протез.
Вшили вверху, у самой развилки аорты, и внизу — у самой развилки артерии. Почти без кровопотери. Ну поллитра потеряли, пустяки. Все хорошо. Порядок.
Когда зашивали, отпустил Марата: иди делом занимайся. Ему еще предстоит работенка. Это ж какое надо адово терпение иметь — оказалось, не по форме написаны фирменные названия аппаратов, и все бумаги в управлении завернули! Теперь все сначала надо начинать. Всю эту бодягу.
Марат не унывает: все уже обсуждено, домулло, просто бумажку по новой написать и подписать. Проехать по всем инстанциям и подписать. Нигде уже обсуждать не будут.
— Растяпы! Не проследишь — все не так! — Самому слушать тошно. С годами все больше входишь в роль начальника. — А ты, Егор, неужели не мог уточнить?
Егор-то тут при чем? Брюзга, одним словом. Виталик как-то еще совсем маленький был, я его ругал, даже замахнулся: а он мне: «Драчун!» Ну? Можно после этого ругать их? А мои ребята молчат, не огрызаются. Взрослые, степень свободы меньше. А может, им неловко за меня?.. Есть же хирурги, которые не только кричат, но и замахиваются, инструментами швыряются, а то и по рукам бьют. Отвратительно. Позволяют себе. Распущенность! Вот и я скоро таким стану.
На самом деле кричат, наверное, от неуверенности в себе. Мой бывший начальник говорил, что на операциях не кричат только равнодушные. Каждый находит себе оправдание поавантажнее.
Ушел. Оставил Егора одного кожу зашивать. Ушел вроде рассерженный, а на самом деле мне надоело. Шить кожу надоело. И ушел. Справится! Да он и с операцией может справиться без меня. Невесть что о себе думаю. Думаю-то правильно, а вот как веду себя?.. Веду — как придется.
Златогурова перевели в реанимацию. На этот раз он оклемался не так скоро, лежал тихо, с закрытыми глазами. Я думал, спит. Взялся за пульс — он тут же глаза открыл.
— Как дела? — Через час после операции приставать к человеку с подобными глупостями нелепо. Какие дела? Бездумный стандарт. С другой стороны, что-то говорить надо, он ждет. Следующий вопрос еще умнее: — Болит?
Только веками хлопнул. Сил нет. Пульс и на месте протеза и по всей ноге хороший. А сам Лев Романович слабоват.
Я сегодня себя самого решил обследовать. Сделать рентген почки с контрастом. Но надо было подготовиться с утра, а я забыл. Если говорить по правде, то не забыл, просто клизмы боялся. За всю жизнь мне ее ни разу не ставили. Решил попробовать обмануть рентгенологов. Пусть взглянут на обзорный снимок — вдруг можно? А нет так нет. Нам тоже хочется когда-нибудь докторов обмануть. Пришел в рентгеновский кабинет с сестрой: у нее контраст, шприцы, будто все готово и сомнений ни в чем ни у кого быть не должно.
— Подготовились, Дмитрий Григорьевич?
— Каждый бой начинается с артподготовки.
Все засмеялись, а я еще раз убедился, что глупое ерничество легче прямой неправды.
— Ну и хорошо. Давайте посмотрим на экране, хороша ли подготовка.
— Давайте. Чтоб зря меня не облучать, — лицемерие ответил я.
Ну вот. Я так и полагал: ничего не заметили. Делать можно. А они считают, что без подготовки нельзя. Вот так! Знания — шоры на глазах. Правда, не всем и не всегда везет. Лучше с утра делать, а я на операцию сначала поперся. А как иначе? Это ведь сорок пять минут на столе лежать, пока они все снимки сделают.
И точно, я ж говорил им, себе говорил — коралловый камень!
Снимок хороший. Камень действительно коралловый. Не знаю, что урологи скажут, а по моим общехирургическим представлениям вполне можно удалить без особых трудностей. Если наврут. Вполне могли подложить чужой снимок. В конце концов, не моя забота. Кому оперировать, тот пусть и думает. С операцией, наверное, не следует тянуть. Пока камень маленький, еще куда ни шло. А нарастет? Приступов в эти дни не было, после того раза я и не чувствовал свою почку. Сам на рожон не полезу. Подожду еще. До следующего приступа. Я — как все. Стандартен, как шарикоподшипник, противно даже.
Хорошо бы пока про камень никому не говорить. Но это утопия, из рентгена понесут по всей больнице. Если рак — умолчат, а камень — такую весть, конечно, тут же разнесут. Вот и посмотрим, пойдет слух или молчать будут.
Перед уходом опять в реанимацию зашел. Немного получше Льву. На вопросы отвечает, но сам не разговаривает. После первых операций молол без остановки, в отделение просился, а сейчас… От наркоза еще не отошел. И потом, действительно болит у него.
— Болит, Лев Романович?
— Где разрезы — болит.
— А вся нога? Ниже? Холодная? — Вопросы входят в программу необходимого лицедейства. Спрашивать надо, а спрашивать нечего. И так все вижу: теплая нога. Конечно, теплая. И вены заполнены. Все сам вижу, а спрашиваю. Говорю ж, стандартный я человек.
8
Нина стояла на кухне в громе кастрюль и сковородок, в шипенье, скворчанье, шуме воды из крана, падающей на тарелки. Немудрено, что она не расслышала звонка в дверь. Но у Полкана слух отменный, стоит гостю подойти к дверям, собака уже тут как тут, принюхивается, определяет степень знакомства. Появление человека малоизвестного или не любимого ею предваряет громким лаем, приятного гостя приветствует помахиванием хвоста и тихим повизгиванием. Егор принадлежал к числу приятных гостей, так что на первый звонок Полкан лишь радостно раскланялся хвостом. Не дождавшись реакции на звонок, Егор повторил свое сообщение о прибытии. Полкан, повизгивая, двинулся к кухне и пролаял призыв
