к дверям, стоя на пороге.
Ясно, что свой, иначе он шумел бы около входа. Нина поняла, что пришел Егор. Больше некому. Она приняла его приход как неизбежное наступление вечера — не огорчилась и не обрадовалась. Впрочем, кто ее знает? Просто не проявила эмоций. Нина вообще человек сдержанный. Лишь однажды Егор видел ее плачущей — в день знакомства. К тому же в собственных чувствах не всегда легко разобраться. Пока пытаешься оценить свои первые побуждения, они уже перестают быть первыми, и приходится разбираться во вторых, третьих; спохватишься, а первозданной, непосредственной реакции нет и в помине, осталось чистое умствование. Что поделаешь, у каждого свой характер, переделать его трудно.
— Здравствуй. Давно пришла? С Полканом еще не гуляла?
— Подождет. У меня нет возможности выполнять все собачьи прихоти.
— Не возражаешь, если мы с ним пройдемся?
— Спасибо скажу. А я пока обед доделаю. Ты обедал?
— Чего-то ел.
Нина наклонилась к собачьей морде:
— Барбосинька моя, погуляешь с Егором?
Полкан в усиленном темпе работал хвостом.
Они отсутствовали больше часа; должно быть, Егору нравилось быть при деле. У него было много возможностей оставаться наедине с самим собой, но вынужденное одиночество влечет за собой безделье и не способствует размышлениям, а тут он ходил, гулял, думу думал и дело делал. Как во время привычной операции — руки работают, а голова свободна, хочешь — мировые проблемы решай, хочешь — личные..
На кухне Нина продолжала привычную лабораторную жизнь: в кухонную полку был вмонтирован таймер, на полочках стояли стеклянные, металлические, затейливые и неказистые баночки и бутылочки с разнообразными специями и приправами. К еде Нина относилась строго рецептурно и большой фантазии себе не позволяла. Никогда не пользовалась методом проб и ошибок — есть рецепты, есть методики, их надо строго придерживаться, для того и существуют всякие весы, мерки и таймеры.
Наконец пришли едоки, Полкан тотчас кинулся к хозяйке и ткнулся мордой ей в колени. Нина, в свою очередь, потыкалась носом в собачью макушку. Потом из одной кастрюли налила какое-то варево в миску, как видно принадлежащую другу человека, и поставила ее в угол на маленькую скамеечку. При взгляде на кухонный антураж трудно было понять, что кому принадлежит, что для кого готовится. Не исключено, что владелица кухни не делала большой разницы между собой и Полканом, однако все же ясно: еду она готовила врозь и ел ее друг отдельно.
Потом и они с Егором сели за стол. Изредка перебрасывались короткими репликами, потом мужчина взял беседу в свои руки и поведал о сегодняшней операции. А о чем еще рассказывать, если все новости, весь воздух, вся кровь и дух твой связаны с больницей? Естественно, он не о самой операции говорил, а о Златогурове, что он у них уже третий раз и дальнейшие зигзаги его хирургической судьбы неизвестны, поскольку склероз все равно никому не остановить.
Нина в ответ иронизировала над их в конечном счете бесперспективным геройством. Егор не решился на прямой отпор, но сказал, что это не геройство, а плановая операция с вполне реальными перспективами. Когда понадобится следующая операция, предсказать невозможно: завтра и с той же степенью вероятности через десять лет. Нина по-прежнему иронически высказала подозрение, что больному, обреченному на муки ожидания, естественнее произносить в адрес хирургов слова проклятья, а не благодарности, и посоветовала оперировать только аппендициты и грыжи. Все больше втягиваясь в беспредметное словопрение, Егор стал доказывать, что, если операция продлевает человеку жизнь, ее нельзя считать бессмысленной или бесперспективной. Даже если у больного останется только голова, как у профессора Доуэля, то и тогда он будет доволен и будет знать, на что ее употребить.
Спора, по существу, не было. Нина иронизировала по инерции. Ирония — ее самоцель. А уж истина… Бог с ней, с истиной.
— Ну, давайте, давайте. Упивайтесь своими операциями, продлевайте мучения человеку, который знает, что если не умрет, то в конце концов останется без ног.
— Чего же ты хочешь? Мы не планируем жизнь. Наша забота — чтоб он жил без болей. Мы убираем боль. Хотим убрать. А если через неделю опять заболит, будем опять думать.
— Хорошие ребята. А мы вам памятники должны ставить?
— Увы, памятников нам никто не ставит. Нам и платят-то меньше, чем вам.
— Мы химики, продукцию даем. От нас прибыль.
— Это да. А от докторов — убыток.
— Конечно. Вы больного тянете, деньги на него тратите, больничный лист ему оплачивается, а потом пенсию платить будут. А обществу он что дает?
Her, это непостижимо. Все-таки, надо надеяться, это ирония, а не позиция.
— Ну что ты говоришь, подумай! А радость, что он близким доставляет? Не считается, что ли? А та радость, что он получает от жизни и от сознания, что его любят? Разве от того, что радости в мире больше, мир не улучшается?
— Не смеши, моралист. Смотри реально. Радость не эманация радия. Мы этой эманации уже нахлебались…
— Может, и моралист, но когда я вижу, как близкие горюют из-за своих безнадежных родственников, с какой терпеливой преданностью ухаживают за ними, мне становится легче работать. И жить легче.
— Вам, конечно, легче! Иначе только повеситься. А сколько сил уходит без всякой отдачи у этих же близких? Сколько лишних мук у больных? Эманация муки тоже существует. Не хотите просто думать об этом. Понимаю, если бы Глеб такое насочинял — он журналист, ему положено излучать оптимистическое мировоззрение.
— Я вижу радость больного и живу его радостью.
— А на каких приборах вы измеряете радости и мучения? Теория довольно слабая, она только прибавляет хирургам самодовольства, ощущения себя сверхчеловеками.
В споре должен был кто-то победить. Победила Нина — так читалась ее улыбка. Но победители любят быть великодушными:
— Да ладно, я пошутила, все правильно. Давай телевизор включим, сегодня пары соревнуются.
Уселись разделить радость многих — фигурное катание. Сидели молча, не считать же разговором реплики: «Сбой дала…», «Недотянули прыжок», «Синхронность сбили», «Музыку совсем не слышат…»
И опять Егор предложил новую тему. Опять про больницу.
— Сегодня Диму снимок сделали. Камень, как и предполагали.
— И что теперь?
— Операция. Коралловый камень сам не выйдет.
— Что значит — коралловый?
— По форме такой. С отростками. В лоханке.
— До сих пор растворять не умеют?
— Пока нет.
— За что ж вам деньги-то платить?
— За операции. Вы химики — вы и ищите растворители. Дим, конечно, отлынивать будет… Надо его уговорить как-то.
— А если без лишней интеллигентности, прямо и решительно? Сказать об опасностях, какие грозят, если будет тянуть?
— Да он и сам о них знает. Камень вырастет — убирать труднее. Почка испортится. Сам постареет, еще болезни набегут. Много вариантов.
— Ты и врач и друг. Настаивай. Интеллигенты горазды все усложнять, как до дела доходит…
— Да уж! Беззаботность — не наша с Димом стихия. Однако времени уже… — Удивление Егора не соответствовало его виду, он не торопился.
— На метро успеешь?
Егор промолчал и стал слушать программу на завтра.
— Егор, опоздаешь!
