ученого ворона, который садился к своему хозяину на плечо и что-то говорил ему на ухо. Помню, что нас совершенно не агитировали и не уговаривали полюбить природу, а просто расставили на скамейках свои банки и клетки и очень немногословно отвечали на наши вопросы.
Летучий отряд, как и положено летучему отряду, пробыл у нас недолго, час или полтора, но к концу этого часа я уже твердо знал, что хочу я теперь только одного - любой ценой попасть на Биостанцию. Больше всего пленили меня не тритоны и ученый ворон, а сами ребята. Они разительно отличались от нас, 'приютских', гордой свободой поведения и каким-то не определимым сразу, но ясно ощутимым внутренним единством. Было совершенно понятно, что эти ребята живут дружно, весело и интересно и что по сравнению с их жизнью наша санаторная есть не что иное, как жалкое прозябание.
Мы стали жадно ловить слухи о Биостанции, и все, что нам удавалось узнать, только разжигало интерес. Оказалось, что при Биостанции существует школа-колония, где живут такие же ребята, как мы, и кормят там такой же 'пшенкой', как и нас. Но на этом сходство и кончалось, дальше начинались чудеса. Все без исключения колонисты - любители природы, их основное занятие - наблюдать жизнь животных и растений, поэтому ребят, не интересующихся биологией, попросту не допускают в колонию. В этом вопросе колонисты непреклонны, тут уж не помогают ни путевки учреждений, ни звонки ответственных товарищей. Кандидата берут на месячное испытание, после чего общее собрание, состоящее из колонистов, практикантов и педагогов, обсуждает, насколько удовлетворяет испытуемый требованиям колонии как товарищ и как натуралист. Затем вопрос ставится на голосование, принятое решение считается окончательным и пересмотру не подлежит. Общее собрание высший законодательный орган в колонии, взрослые имеют в нем одинаковые права с ребятами. Во главе Биостанции стоит знаменитый ученый Борис Васильевич Всесвятский, авторитет его огромен, но даже он никогда не посягает на права общего собрания. Колония делится не на классы и не на группы, а на кружки. Основных кружков четыре - птичники, водолюбы, огородники (они же ботаники) и насекомики - по-ученому энтомологи. Учатся ребята, так же как и мы, через пень-колоду, но знают гораздо больше нас. Есть несколько ребят необыкновенной учености, они говорят по-латыни, умеют фотографировать и делать порох. У колонистов есть свои лаборатории и типография, а дачи связаны между собой беспроволочным телеграфом.
Еще более интересные вещи мы услышали насчет порядков в колонии. Все колонисты равны между собой, у них все общее и нет никаких личных вещей. Нет секретов, обо всем открыто говорят на общих собраниях. Все должны работать на кухне и на огороде, а также вести и записывать свои наблюдения. Новичков не травят, девчонок не бьют, с ними дружат, и это не считается стыдным. Колонистов не водят парами, они ведут совершенно свободную жизнь, ночуют в шалашах, ходят в дальние экскурсии, и у них есть настоящие ружья. Они купаются в Яузе (нам это было запрещено), играют в футбол (нам это было опять-таки запрещено), и у них лучшая в Сокольниках детская команда. И, наконец, у них есть свое знамя, красное знамя.
Знамя вызывало у нас острую зависть. Пионерских отрядов тогда еще не было, и в Сокольниках весьма активно орудовали скаутские организации, за которыми стояли взрослые дяди, большие поклонники английского генерала Баден-Пауэлла. Эти организации имели своих сторонников в некоторых колониях, в том числе и в нашей, но ребята с Биостанции относились к скаутам иронически, и, как я потом узнал, между ними случались даже небольшие стычки.
Все, что я слышал о Биостанции, вызывало у меня восторг и священный трепет. Смущали меня сущие мелочи: как же это так, совсем без тайн и личных вещей? Но в конце концов личных вещей (да и секретов) было у меня так мало, что я шел и на это. Одним словом, я обрел жизненную цель, и ни одно из редких в то время свиданий с матерью не обходилось без моих настойчивых просьб забрать меня из санаторного рая и определить в юннаты. Поначалу мать об этом и слышать не хотела. Теоретически она стояла за трудовое воспитание (и даже со спартанским уклоном), но применительно к единственному сыну ее взгляды были не вполне последовательны: все-таки ребенок слабенький... Постепенно, шаг за шагом, мне удалось сломить сопротивление матери, но прошло еще немало времени, прежде чем моя мечта осуществилась. За это время я успел несколько раз побывать на Голубой даче и осмотреть все вольеры, аквариумы, террариумы, учебные ульи и посадки.
У одного из наших ребят старший брат был юннатом и вдобавок центрфорвардом футбольной команды. Братья виделись, и Юра (младший) познакомил меня с Володей. Юннаты играли в футбол на вытоптанной лесной поляне неподалеку от нас, и мы с Юрой при всяком удобном случае удирали через забор, чтобы посмотреть, как играют чемпионы. В Сокольниках футболом увлекались даже 'костники', то есть ребята из костнотуберкулезных санаториев. Все дружно болели за 'Олелес' - так называлась футбольная команда Общества любителей лыжного спорта - и за неимением лучшего 'гоняли болфут'. Болфутом назывался тяжелый, скатанный из тряпок мяч, а также, в целях конспирации, и сама игра. Линия ворот обозначалась двумя поставленными на попа кирпичами, и после каждого удара по воротам вспыхивали споры, одни до хрипоты утверждали, что мяч шел в верхний угол, 'под самую планочку', другие вопили 'штанга была!', кончалось это нередко потасовкой. Юннаты играли кожаным мячом, стареньким и много раз латанным, но настоящим. Играли босиком или в веревочных тапках - берегли обувь, да и самый мяч. Игра юннатов отличалась невиданной корректностью, они не 'ковались', не ставили подножек и не устраивали свары из-за пустяков. Я был в восторге от бросков прославленного 'кипера' Шуры Щеголева, падавшего 'рыбкой' и бравшего неотразимые 'пендели', от 'свечек' левого бека Бори Гаврилова, от мастерской обводки Васи Малинкина и мощных завершающих ударов Володи Храповицкого. Но, пожалуй, самым привлекательным в этой команде был высокий спортивный дух, отсутствие мелочности и легкость, с которой ребята подчинялись суду рефери. За всем этим угадывалась какая-то совсем другая жизнь, более свободная, чем наша, и в то же время более организованная. А главное - я понимал это уже тогда - духовно более содержательная.
В школу-колонию при Биостанции я был принят только на другое лето; к тому времени колония сильно разрослась и занимала два больших дачных участка в конце 6-го Лучевого просека. На каждом из этих участков было по нескольку строений, в большинстве деревянных, но был и каменный дом, где помещались столовая, физический кабинет и фотолаборатория. Фасад этого дома выходил в цветущий сад, порученный попечениям кружка ботаников, и это был не простой, а именно ботанический сад, где все растения были посажены по продуманной системе и снабжены табличками с названиями по-русски и по-латыни. Кроме сада был еще огород, расположенный на территории самой Биостанции, в нескольких минутах ходьбы от колонии. Естественной границей огорода была Яуза - узкая, но глубокая, с крутыми глинистыми берегами, за Яузой начиналась 'Швейцария' - пологий холм, с которого зимой катались на лыжах, и 'Лосинка' - Лосиноостровский заповедный лес, где летом целыми днями пропадали наши птичники.
Не помню, проходил ли я столь пугавший меня испытательный срок и обсуждали ли меня на собрании. Кажется, нет. Вероятно, к тому времени права общего собрания были уже несколько урезаны. Но я видел - ко мне присматриваются. Слухи оказались верными, новичков здесь не травили. Но и не баловали. Мне была предоставлена полная возможность ознакомиться со всеми сторонами жизни колонии. Но не в качестве туриста. Меня заставили поработать. Я полол огородные грядки и подрезал кустарники в саду, чистил птичьи клетки и менял воду в аквариумах, помогал чинить ульи и колол дрова для кухни, словом, делал то же самое, что все остальные, с той лишь разницей, что я еще не наблюдал природу, а скорее сам являлся объектом наблюдения. Работал я на первых порах медленно и неумело, но не жаловался и не отлынивал; к концу первой недели мои пальцы были в волдырях и кровавых ссадинах, верхняя губа раздута от пчелиных укусов, кожа на носу и спине лупилась. Но при всем при том спал я как убитый и аппетит у меня был превосходный.
Через неделю я окончательно убедился, что примерно девяносто процентов рассказов о порядках и нравах колонии - чистая правда. У колонистов действительно было 'все общее'. На рубахи и трусы это правило не распространялось, но уже башмаки, которых не хватало, фактически находились в общественном владении. Это не значит, что какие-либо вещи насильственно отчуждались в пользу коллектива, происходило это само собой. Прожив несколько дней в колонии, я уже не мог себе представить, чтобы у кого-то из колонистов, в том числе и у меня, была бы какая-нибудь вещь - к примеру мяч, фотоаппарат или интересная книга - и ею не пользовались бы все, кому она нужна. Существовал неписаный, но неуклонно соблюдавшийся закон, согласно которому все родительские и иные частные приношения сдавались в общий котел и затем распределялись поровну между всеми. Помнится, я был очень удивлен, когда на второй или третий день пребывания в колонии, явившись в столовую к утреннему чаю,
