вагонетках, которые тащил, выбиваясь из сил, паровозик-'кукушка'. Время от времени он останавливался, и пассажиры во главе с помощником машиниста отправлялись в лес на заготовку топлива.

В Петрограде нам отвели для ночлега фрейлинские покои в Аничковом дворце. Покои были высокие, с разбитыми окнами, по ночам мы дрожали от холода. Спали мы на огромных, как боксерский ринг, фрейлинских кроватях, по шесть-семь человек в каждой, укрываясь истлевшим шелком пологов и гардин, со двора доносились жуткие шорохи, там было автомобильное кладбище и бегали крысы величиною с кошку, по ночам они становились опасны. В Петрограде мы заметно отощали, кормили нас куда хуже, чем в колонии, где немалым подспорьем был огород, и все-таки, несмотря на голод и холод, на полчища клопов, отравлявших нашу жизнь во дворце, мы прожили две недели, как в прекрасной сказке, мы свободно бродили по дворцам и музеям, побывали в Пулковской обсерватории, где были допущены к большому рефрактору, и уехали обратно в Москву счастливые, переполненные впечатлениями и нагруженные книгами. Книги продавались за бесценок на развалах у стен Литейного проспекта. Туда же выносили на продажу ведра с жареными миногами. Одна минога стоила столько же, сколько полное собрание сочинений. Мы миног не покупали.

Восстановить по документам картину практической деятельности колонии сравнительно несложно, гораздо труднее передать дух колонии, царившую в ней атмосферу товарищества и увлеченности. Воспитанниками в колонии были самые обыкновенные ребята из трудовых семей, у многих родители погибли на фронтах, были среди этих ребят более симпатичные и менее симпатичные, но я почему-то не могу припомнить ни одного колониста (или колонистки), который был бы бичом колонии или хотя бы считался 'трудным'. Точно так же были ребята более одаренные и менее одаренные, но тупых, ничем не интересующихся и ни к чему не стремящихся я что-то не помню.

Только в колонии я впервые узнал, что такое настоящая дружба. Чтобы дружить, необязательно быть похожими, мои новые друзья Боря Григорьев и Валя Кукушкин были совсем несхожи ни со мной, ни между собой. Борю Григорьева, по прозванию 'Слесаренок', я уже мельком упомянул. 'Слесаренком' его звали не потому, что он умел слесарничать, а потому что у него были на редкость талантливые руки, он все умел. Мылся он исправно, но почему-то всегда выглядел немного закопченным. Я редко встречал даже у взрослых людей такое соединение мягкости со спокойным достоинством, с ним было легко и надежно, и он очень облегчил мне первые шаги в колонии. Боря любил музыку, интересовался даже теорией, и хотя я знал по этой части лишь немногим больше, кое-какие элементарные сведения он получил от меня. Семья Бори жила в селе Богородском, в деревянном домишке, неподалеку от завода 'Красный богатырь'. Это была культурная рабочая семья, в жизни которой книги и музыка занимали заметное место. У отца была порядочная библиотека, состоявшая в основном из сочинений русских и иностранных классиков, которые высылал подписчикам предприимчивый издатель журнала 'Нива' А.Ф.Маркс. Эти тоненькие, кое-как сброшюрованные выпуски я видел во многих домах, но у Григорьевых они не валялись, связанные веревочками, а были аккуратно переплетены. Постоянным подписчикам Маркс высылал в виде премии не только 'корки' для переплетов, но даже книжные шкафы. В отличие от бесхозяйственных интеллигентов, окраинные рабочие семьи, вроде Григорьевых, заставляли издателя выполнять все свои посулы до конца. Они же покупали недорогие абонементы в театры и консерваторию, и уж у них-то не пропадало ни одного талона. Я любил бывать у Бориса дома, мне нравилась сердечность, с какой здесь принимали людей, и еще одно качество, которое я тогда не умел определить, а сегодня назвал бы отсутствием всяческого мещанства. Таков был и сам Боря, и хотя после колонии мы потеряли друг друга, я на многие годы сохранил о нем добрую память.

Совсем другой характер был у Вальки Кукушкина. В отличие от спокойно-доброжелательного Бори Григорьева, которого многие звали Борюшкой, Валя Кукушкин был именно Валька. Порывистый, отважный, суетный, вспыльчивый, великодушный. Некрасивый, но на редкость обаятельный. Его вечно лихорадило, вечно куда-то заносило. Валька был сыном агронома, но ботаником не стал, для его бурной натуры деревья и травы росли слишком медленно. В поисках своего призвания он побывал и у водолюбов, и у птичников, однако наиболее стойкими увлечениями оказались футбол и театр.

В футболе Валька начал свою карьеру с малопочетной должности 'загольного кипера'. Во время игр и тренировок 'загольный кипер' располагал свои 'ворота' сзади основных ворот и брал те мячи, которые пропускал основной голкипер. Валентин был невелик ростом, и его кумиром был голкипер 'Олелес' Шимкунас, маленький, но прыгучий. В конце концов из Вальки выработался неплохой вратарь, но на ответственные игры ставили все-таки непревзойденного Шуру Щеголева, а Валентин терзался и ревновал. В области театра мой друг достиг гораздо больших успехов, и только ранняя смерть помешала ему стать одним из выдающихся советских драматургов. К его дебюту в драматургии я еще вернусь, но сначала я должен рассказать о том, какую роль в жизни колонии играли литература и искусство.

Казалось бы, при поголовном увлечении биологией и другими точными науками 'физики' должны были полностью подавить 'лириков'. Так бы, наверно, и случилось, если б эта проблема действительно существовала, а не была высосана из пальца. На деле же вся колония запоем читала книги, прозу и стихи, многие пели и рисовали, театром же увлекались почти все. На некоторые книги всегда была очередь, их зачитывали до дыр. К числу таких пользовавшихся особым успехом книг принадлежал переводной роман Тальбота 'Старшины Вильбайской школы' и книга Генкина 'По каторгам и ссылкам'.

Роман Тальбота я перечитал уже взрослым человеком и не сразу понял, что же нас тогда восхищало. Не лишенная занимательности картина быта и нравов английского привилегированного учебного заведения, написанная с сословных позиций и очень далекая от всего того, что являлось содержанием нашей жизни, - чем могла она нас привлечь? Конечно, проще всего объяснить наше увлечение политической незрелостью, но, на мой взгляд, это дурная простота. Нет, именно потому, что мы были глубочайшим образом убеждены в естественности и справедливости нашего образа жизни, нас не особенно тревожили сословные предрассудки героев Тальбота. Нам нравился их спортивный, товарищеский дух и рыцарское отношение к данному слову, мы радостно принимали все, что вызывало наше сочувствие, и легко отбрасывали чуждое. Такой подход к произведениям литературы свойствен как взрослым, так и детям, и только неисправимые догматики требуют от литературного героя, чтобы он был эталоном всех возможных добродетелей. Вспомним мушкетеров Дюма. Ими увлекалось не одно поколение передовых людей, в том числе марксисты и революционеры, несмотря на существенное различие во взглядах и нравственных представлениях. Мне могут возразить, что мушкетеры Дюма - это уже история. Но 'Старшины Вильбайской школы' были для нас такой же историей, ибо, прежде чем научиться разделять историю на древнюю, среднюю и новую, мы уже делили ее на две части - до и после Революции, от всего, что было 'до', нас отделяла пропасть. Книга Генкина также рассказывала о прошлом, но это было прошлое не дореволюционное, а предреволюционное, нас увлекала суровая романтика революционного подполья и привлекали мужественные характеры борцов с самодержавием. Конечно, мы хотели читать и об Октябрьском перевороте, и о гражданской войне, но эти книги еще не были написаны, и сегодняшний день Революции мы воспринимали преимущественно через стихи. Любимым поэтом был Маяковский, его 'Левый марш' все знали наизусть, и он был как бы неофициальным гимном колонии. Его не пели, а скандировали хором. Стихи Маяковского знали все, и я что- то не помню разговоров насчет того, что они трудны или непонятны. Не спорю, кое-что мы понимали по- своему. В частности, строчку 'Ваше слово, товарищ маузер!'. Мы плохо разбирались в марках оружия и потому были твердо убеждены, что Маузер - фамилия оратора. И все-таки гораздо лучше, когда подросток, жадно воспринимая поэзию, не понимает каких-то частностей, чем когда он понимает все, кроме самой поэзии.

Но, пожалуй, самым сильным увлечением, охватывавшим временами всех без изъятия, был театр. Билеты в ту пору не составляли проблемы - мы ходили бесплатно. Проблемой были транспорт и обувь. Чтобы добраться до центра города, надо было ехать на двух трамваях, а трамваи ходили редко и были так переполнены, что приходилось с риском для жизни висеть, держась за поручни, или же 'ехать на колбасе', то есть прицепившись к вагону сзади и держась за соединительный тормозной шланг. Мы предпочитали ходить пешком. Способ этот был медленнее и утомительнее, зато вернее. Впрочем, у него был еще один существенный недостаток - обувь так и горела. Но выход находился и тут летом мы отправлялись в театр босиком, неся связанные башмаки на плече, и надевали их только перед окошечком администратора. Были среди нас поклонники Первой студии Художественного театра, но большинство склонялось к театру Мейерхольда. Вообще, большая часть колонистов тяготела к левому искусству, недаром на знамени колонии было нашито, один над другим, три прямоугольника: Леф, Дарвинизм, Марксизм. Другими словами - левый

Вы читаете Вечная проблема
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату
×