- Так-то так, - сказал Юра. - Но свежее мясо рябчика или уточки. Это... Мы берем глину, обмазываем тушку. Даже перья не выщипываем, сами отстанут, только потрошим. Облепим глиной, обмажем и в угли. Разламываешь потом черепки, оттуда пар, запах такой!
- Буду Стаса вытаскивать, - доложил я Юре. - А ты Галину Васильевну и Славу. Тем более тебе пора пиво пить.
- Да я уж выпил одну.
- Одну! Тебе придется далеко не одну.
- Не клюет, вода высока, - повинился Юра, будто был виноват, что мы прилетели сюда после больших дождей. Я уже сказал Станиславу Юрьевичу.
- А он?
- Говорит: ночевать буду в воде.
Я взял все необходимое для согревания и вернулся к реке.
- Стас, - сказал я решительно, выходи! Умоляю, заклинаю, уговариваю. Ты не мальчик. Это когда мы с тобой пятнадцать лет назад купались в Байкале, на Ольхоне, уже и тогда, помнишь, Распутин нам говорил: 'Вы что, в ваши годы, в такое время'.
- О! - воскликнул Стас, - вот чего я не сделал. Не сделал, не совершил ритуального купания в реке. Он бросил спиннинг на песок и стал раздеваться.
По-моему, даже прибрежные кусты от страха съежились. Солнце скрылось за тучей. Стас раздевался. Я тоже начал раздеваться. Я все еще надеялся, что Стас шутит. Вот он дойдет до рубахи, засмеется и оденется обратно. Нет, уже дошел до майки, расстегивает ремень.
- Обожди, молитвы почитаю, - попросил я.
- Да, да, читай.
Я перекрестился, прочел 'Отче наш', 'Богородицу', тропарь святителю Николаю, перекрестил воду. Пока я стаскивал тяжелые бахилы, Стас резко вошел в реку, зашел подальше и окупнулся.
- Выходи, - закричал я, содрогаясь от сочувствия к нему и от страха за себя. Я ступил с берега в жидкий лед полярной реки, обжигая ноги по колено, забрел и оглянулся. Стас на глазах краснел всем телом и кричал:
- Не вздумай купаться, окупнись и выскакивай.
Что я и сделал. Шлепнулся и окунулся с головой. Выбежал из воды, Стас протянул мне мою рубаху.
- Скорее одевай.
- Вначале штаны, - сказал я трясясь. - Штаны. У нас бы если начал одеваться сверху, осмеяли бы. Дом же не с крыши строят.
Мы оба чувствовали, что жар купания пробирает с головы до ног.
- Быстро, быстро, быстро, - говорил Стас, - как казаки в Париже. Представь, что бежишь от женщины.
- Муж не во время приехал?
- Нет, от поклонницы.
- Это у поэтов, у прозаиков таких страстей нет.
- Да, раз я даже одной восторженной написал: 'О, мне б поклонницу глухонемую!'
Но и у прозаиков есть, забыл, что ли, как с Распутиным, вечер на троих был в Рязани, в театре был. Тебе же записка пришла.
- А-а, - вспомнил я, продолжая трястись и одеваться. - Так это с твоей же подачи. По очереди отвечали на вопросы, Валя к микрофону пошел, мы вопросы разбираем, сотни записок, ценили нас, Станислав Юрьевич, ценили. Ты же спросил: у тебя есть хоть одна личная записка? Нет, говорю, все проблемы и проблемы. А тут тебе к микрофону, ты и заявил: 'Спрашиваю Владимира Николаевича, получил ли он хоть одно признание в любви, нет, говорит, все проблемы и проблемы'. Тут уж меня какая-то и пожалела. Ты же вырвал признание для меня.
- Н-ну! - решительно сказал полностью одевшийся Стас. - Побросаю еще в согретую воду. А ты походи, походи по берегу. Грейся.
Редкое, но ласковое солнце показалось и порадовало блеском воды, свечением желтого песка, сиянием низкого прохладного неба. Стас, чтобы не слепило глаза, повернулся к солнцу спиной и взмахнул спиннингом. Я пошел в лесотундру.
Да, так называлась учебником географии такая местность: мелкие низкие березки, мхи-беломошники, просто мхи, болота, кочки, редкие худые елки, бурые пятна болот, холод и дождь. Весной здесь океан до самого океана, летом тут живьем сжирает гнус, но до чего же здесь хорошо. Это для нас, тут другим не климат.
Вернулся к реке. Стас все так же равномерно кидал блесну. Она пересвистывала реку наискосок, потом, влекомая катушкой за леску, приближалась к рыбаку и вновь посылалась за счастьем.
- Стас, я тебе не мешаю?
- Ты что, я уж соскучился.
- Хариус же чуткий.
- Так мы же не о нем говорим, а на литературу ему плевать. Да и на нас тоже. А уж блесна какая, сам бы съел, игнорирует, гад.
- Оставьте сети, ловцами человеков сделаю вас.
- Это у Замятина, по-моему, есть такой рассказ 'Ловцы человеков'.
- Но он не о литературе. А из меня даже тундра литературу не выветривает.
- Еще бы! Тут надо две недели хотя бы прожить. Мы с Личутиным десять дней на Мегре ловили, и все десять дней о литературе.
- С Володей не скучно. Энергичный классик. Только вот еще как его 'Раскол' осилить. Хотя, я знаю, есть у него совершенно преданные поклонники. Я Володю люблю, мне вообще его хочется защищать, жалеть, он же дитя в чистом виде. Обязательно всем гадостей наговорит. Помню, они собирались втроем, он, Абрамов, Белов, спорят, так, что искры летят. К ним Горышин подойдет, они ему все по пояс. Ему командуют: 'Немедленно сядь'. Он и, сидя, их на голову выше. Я с Володей в давние годы пьянствовал, он улыбается: 'Так бы тебе башку и оттяпал'. На дискуссии по историческому роману на меня обиделся жутко. Да и Сегень тоже, и Проскурин. Балашов только не обижался. Я назвал историческую прозу фантастикой из прошлого. Что он, Личутин, с магнитофоном за царем бегал, за патриархом? Еще и пишут: 'Занося ногу в стремя любимого дончака, Великий князь думал...', во, уже и мысли читают покойников.
- Он у меня печку утопил на Мегре, - вспомнил Стас. - Мне печку сварили, она килограммов тридцать. Говорю Володе: 'Спрячь на том берегу'. Он повез и утопил.
- Но вообще-то, слава Богу, крестился, а то была в нем гремучая смесь язычества и старообрядства.
- А вот она, а вот она! - заговорил Стас, вздергивая дугу спиннинга, - а, зацеп, - он потянул сильнее, но не сорвал блесну, леска выдержала, выволок сучок. Освободил блесну, забросил. - Так можно инфаркт получить. - Он крутил ручку катушки и говорил: - Знаешь, ты можешь обо мне что угодно написать, что угодно рассказать, выдумать, что я бабник, пьяница, лгун, но сказать или написать, что я плохой рыбак ты не имеешь права.
- Никогда! - торжественно сказал я. - Вылезай! Я всем скажу, что ты поймал огромную рыбу. Вылезай, ты не должен погибнуть. Знаешь, как я напишу? 'И уже когда он окончательно погибал и замерзал в этой неласковой приполярной предзимней реке, она схватила. 'Рыба, - взмолился он, - не уходи, рыба, я тебя так долго ждал. Я больше суток ехал на поезде, летел два часа на самолете, потом на вертолете, шел пешком, проваливаясь в болото. Рыба, не уходи!'' Какая она громадная, он понял, когда она прошла под обрывом, тень ее заслоняла свет маленькому стаду хайрюсенков. Она сорвалась, но уже на отмели, и тогда он кинулся на нее, охватил руками, чувствуя, как бьется под ним и подбрасывает его ее прекрасное мокрое тело'. Так напишу я, и пусть остальные рыбаки писатели застрелятся.
- Очень литературно, - сказал Стас. - Никто не поверит и не застрелится. Надо ловить.
- Хотя бы выпей немножко.
- Да, надо. - Стас положил спиннинг на песок острова и побрел ко мне через протоку. В одном месте было глубоко, он даже зачерпнул через высокие бродни. Огорченно охнул.
Я разложил на траве помидоры, сыр, срезок колбасы, шоколадку, налил, протянул:
