- Звиняйте, вельможный пан, шо без салфетки, бо в Парижах нэ бували. Стас выпил, стащил с мокрой ноги сапог, размотал портянки, выжал, перекрутил и встряхнул шерстяной носок. Я полил на красную ступню водки. - Растирай. Слушай: вот читает хохол лозунг на заборе: 'Бей жидов - спасай Россию' и говорит: 'Дуже гарный призыв, но циль погана'. Знаешь, где прочитал? В 'Московском комсомольце'.
- Шуткуют, любят шутковать. Но всегда как-то испуганно, на всякий случай. Все равно же не дома, чувствуют же. Вот почему евреи в политике и экономике даже старательные, бесперспективны для России: для них она - эта страна. Он работает и подсознательно думает: прапрадед тут не жил и внук отсюда намыливается, для кого напрягаться?
- Ну что? - произнес он, вглядываясь в переливы течения. - Хоть бы одна плеснула. - Юра говорит: время неудачное, дожди прошли.
- Ну да, не до еды, когда у тебя с крыши течет или наводнение.
- Посиди еще, погрейся. - Я бросил в воду кусочек хлеба. - Прикорм. Наводнения у меня не было, пожары были. В девяносто втором у меня вся квартира выгорела. Рукописи мои горят. Тогда у меня все сошлось: и пожар, и до этого спазм сосудов головы, прямо в кабинете упал, и глаза посадил за два года до плюс трех. Тогда я и привел Бородина, протащил его через секретариат, посадил его на свое место.
- Не жалеешь, что отдал журнал?
- Иногда очень. Когда читаю слабые номера. Но с другой стороны, где же шедевров набраться? Жаль - журнал стал культурологическим.
- А как ты это понимаешь?
- Ну, например 'Новый мир' печатает что-то неизвестное о Пастернаке, оправдывает его, что не он виновен в судьбе, допустим, Ивинской. 'Москва' печатает неизвестное о Клюеве. А это уже удел диссертаций и Ученых записок. Также вязнут в Солженицыне. Ох я очень не рад, что много попахал-таки на него.
- А я! - воскликнул Стас, обуваясь. - Два ли, три ли года печатал чуть не по полному номеру, то ли 'Август семнадцатого', то ли март. Напечатать это можно, прочесть - подвиг. Он бы вместе с премией выдавал медаль тем, кто прочел его 'Колесо'.
- Бушин прочел, думаю.
- Бушин всё читает.
- Да, вспомнил я, - когда рукопись 'Тихого Дона' нашлась, Солженицына спрашивают, как он теперь это откомментирует. Он говорит: 'Теперь это неактуально'. А гадить, значит, на Шолохова было актуально? Тут, Стасик, историческая параллель с Толстым. Толстому мешал жить Шекспир, Солженицыну Шолохов.
Стас обулся и снова побрел на остров, на свою рыбацкую вахту.
- Скажи честно, - попросил я, - я тебе не мешаю? Ведь это же из-за меня не клюет. Хариус думает: а этому-то, на берегу, какого хрена нужно? Да, не родился я ни рыбаком, ни охотником, ничего не умею. Пойти Славку проверить и Галину Васильевну, живы ли?
- Я прямо вздрагиваю, - сказал Стас, производя классический, метров на двадцать пять, заброс. - У меня жена Галина Васильевна.
- Она ездит с тобой на рыбалки?
- Пробовал брать, бесполезно. Как ты сидит на берегу и...
- ...и канючит: пойдем домой, вылезай из воды, заболеешь.
- Примерно.
- Хорошо, я больше ни слова о рыбалке, я о литературе. Все никак не выветрится. Мне тем более хочется выговориться. Подумай сам, я одинок, 'словно в степи сосна'. Тут я у девочки, кажется, из Пензы, прочел стих: 'Я как луна: она бледна и я бледна, она бедна и я бедна, она одна и я одна'.
- Терпи, брат, - сказал Стас, - терпи. Утешайся тем, что одиночество признак силы. - Стас менял блесну на более мелкую и яркую.
- Буду знать, - поблагодарил я. - Кончено, терпеть напраслину хорошо для спасения, для смирения, а дети, а внуки, а та же жена? Это же не еврейская жена, для которой муж - гений, а русская. Русской жене за мужа страдать хочется, но по-крупному, по-декабристски, а сказать лишний раз: ты молодец, не дождешься от них. Ты получал подметные письма?
- Сколько угодно.
- Конечно, я тоже получал. Но противнее того, рассылал кто-то письма от имени жены. Членам редколлегии. Будто она, жена, за меня страдает. И Михайлову, и Ланщикову, даже старику Леонову не постыдились послать. Я к нему ездил, уговаривал остаться в редколлегии. Остался. Потом я сам к нему свежие номера возил. Разговаривали много. Но только я подумаю что-то записать, он тут же: не надо.
- У меня Галя, когда я после университета работал в Тайшете, приехала ко мне. Горожанка, в деревне не живала. Холод, печка дымит. На радио работала. Утром, до гимна, далеко до работы, уходила. Так было славно. Натоплю к вечеру, сидим, она поет. Я подпеваю, она поправляет.
- А Сережка в Сибири родился?
- Нет, в Москве. - Стас все взмахивал спиннингом, все поддергивал, подводя блесну.
- Ты говоришь, одиночество - признак силы? Вряд ли. Но то, что оно великое благо, точно. Я же в Москве уж куда как был отверженным. Стихи писал: 'В этой Москве серокаменной одинок как гармошка в метро'. Но дорога в церковь в таком случае короче: там я нужен, там братья и сестры, там спасение. А все остальное - такая тщета.
- Да-а, - протянул я, делая из согнутых ветвей ивы сидение себе и уселся. - Жизнь прошла, а будто вчера начинали. Мы же подпирали впереди идущих. То есть, лучше сказать: не впереди, а старших. Еще Симонова помню, говорит мне: я за вами слежу. Очень эпохальная фраза. Твардовского помню...
- У нас, что, вечер воспоминаний?
- Я в том отношении, что они к нам ревниво приглядывались. И правильно. Мы пришли не о рыбалке как Паустовский писать, да и дядя Степа мог быть кем угодно, не только русским. То есть мы предыдущих обштопали по силе любви к России и национальной культуре.
- Они не всегда могли.
- Да, это их как-то оправдывает. А вот за ними идущих уже ничто не оправдывает: говори во всю силу, спасай Россию, продирайся к Святой Руси. Нет. Все хохмочки, все выдрючивания. Конечно, до уровня Плевелина и Мурининой не опускаются, но и... но и но, так сказать. Прочтешь какого сорокалетнего: дай позвоню, дай человеку доброе слово скажу. И чего-то не собрался позвонить. А через три дня уже, чего читал - помню, а для чего читал, не понимаю. К чему такие выкрутасы? А ведь могут. Тот же Дегтев, писать через ё.
- Дегтев? - переспросил Стас, - никакого нравственного чувства. В Евсеенко вцепился, чего ради?
- Так что отсюда вывод: они нам не конкуренты - зелен виноград. А секрет я знаю в чем. И знал. И не хотел говорить. А сейчас можно. Они пишут пластмассово, потому что шпарят на компьютерах. Докажу мысль примером: почему сейчас очень сильны русские певцы и русские молодые художники? Не задумывался? Они работают все тем же инструментом что и во все века: голос, холст, кисть, краски, а писатели не пишут от руки - связь головы, сердца с бумагой через руку и ручку прервана, кровь через клавиатуру не течет. Может, еще оживут, но вряд ли, отравлены всякими принтерами, сайтами, интернетами, картриджами...
- А-а, знаешь, - поддел Стас. - Словарный запас?
- Словарный запас. Нет, мне соперники только собратья по поколению.
- Должен же я поймать! - воскликнул Стас. - Еще сегодня до вечера и завтра весь день до вертолета. - Все-таки он вылез на сухое. - А если ляжет туман, непогода, Юра говорит, то можем надолго застрять.
- Еще лучше, - сказал Стас. - Вот тогда уж точно поймаю. И ты начнешь тоже ловить. Поневоле. Все подъедим. Да-а, хорошо бы туман. Ты в Москву рвешься?
- Обижаешь, начальник. Чего туда рваться. Москва за день сжирает все, что накопишь за месяц в тайге. Разувайся. Надо снова ноги растереть.
- Обожди, закурю. - Стас мокрыми трясущимися руками нашарил в кармане пачку мятых сигарет, долго тыркал колесиком зажигалки. - Почти не курю, только на редколлегии и с расстройства. Да, в Москву неохота. А ты заметил, как демократы радостно выли, обсуждая проект перенесения столицы РСФСР тогдашней в Свердловск или еще куда. Хрен вот им, Москва - русская. Я это особенно ощутил в августе 91- го, когда заявились из Моссовета с предписанием передать им здание нашего дома на Комсомольском. Хари, одна другой чернее. Я это предписание у них на глазах порвал и швырнул. Русские писатели - главные в
