рассказов, а рассказ 'Драматория' должен был быть десятым. Вот на эту разминку, на простенькую работу по подготовке к написанию этого рассказа у меня ушло ровно двадцать лет - правда, было написано пятнадцать рассказов, и рассказ 'Драматория' оказался не десятым, а шестнадцатым.
'И хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно'. 1 Что я могу разглядеть через толщу лет почти в полвека в том нужном мне сейчас лете 1956 года, когда молодой 22-летний студент 4-го курса Московской государственной консерватории Алемдар Караманов начал сразу с увертюры писать клавир драматории? Ровным счетом ничего, что помогло бы осветить историю создания этого удивительного сочинения. Мне было 20 лет, и I моя короткая молодая жизнь, начиная с ранних детских лет, как только я помню себя, являла собою неустанный труд, труд, труд... Я и не помню ничего, кроме постоянного беспросветного труда. Особенно летом, когда мы уже были студентами. Во время каникул надо было заработать деньги на жизнь большой семьи из 5-ти человек, на билеты до Москвы, на оплату учебы моей и брата - высшее образование тогда ещё не стало бесплатным. К счастью, нам как-то удавалось обходиться минимумом простевшей одежды, но и о ней надлежало позаботиться. Мне приходилось помногу часов проводить за старой зингеровской швейной машиной, выстрачивая на белом крепдешине узорные воротнички для школьных Форменных платьев - они достаточно быстро рас пались на симферопольской толкучке. От лета 1956 года у меня есть любительская фотография, где я снята с одноклассницей Лизой Ивантеевой в нашем парке перед самым отъездом на учебу - мне в Москву, ей в Ленинград. Последние дни лета бывали особенно трудными, уже сказывались бессонные ночи, проведенные за работой, и эта фотография оставила мне память о том, как тяжелое свинговое утомление придавило меня, сковало черты лица, состарило его, сделало угрюмым, лишив лучистого света молодости. Еще одна оставшаяся на память деталь - светлое ситцевое платье, в котором я снята на этой фотографии. Помню, как серьезно побранила меня мама за растрату денег на 5 метров самого дешевого ситчика с мелким цветочным рисунком. Но мне совершенно нечего было носить летом, и маме пришлось признать необходимость пошива летнего платья. Платье получилось сногсшибательным благодаря покрою удлиненной юбки полным солнце-клешем. Этот крой уже вошел в моду в Москве, но ещё не успел добраться до Симферополя. Соседка по дому Ирина тоже сшила себе такого же кроя юбку и когда мы изредка бывали вместе, то прямо по-детски развлекались, подмечая изумление сограждан на улицах Симферополя и чувствуя себя потрясающими модницами в своих диковинных широченных, разлетающихся юбках. Пути, которые мы выбираем... Как легко было сбиться с пути, впервые познав сладостную цену внимания к модной одежде, цену восхищенных липких взглядов окружающих, как легко все это можно было превратить в тщеславную самоцель, подчинив вакханалии моды оставшуюся жизнь! Когда этим летом я с превеликим удовольствием надевала прекрасно сохранившиеся ситцевые сарафанчики, сшитые мною двадцать лет назад, то не уставала благодарить судьбу за то, что она раз и навсегда уберегла меня от пагубного диктата моды, научила признавать один единственный диктат диктат ума.
Но бывает
жизнь
встает в другом разрезе,
и большое
понимаешь через ерунду. 2
Цепочка разного рода 'ерунды' помогает осознать сейчас ту
высочайшую целеустремленность, тягу к знаниям, трудолюбие, которой отмечены студенческие годы - мои и брата Алемдара. Первые три года обучения нам удавалось жить только на наши стипендии - вряд ли в это поверят сегодняшние студенты, вынужденные львиную долю своего времени тратить на подработку денег. Но это было именно так. У меня, как отличницы, была повышенная стипендия, а у брата - стипендия им. Римского-Корсакова, назначенная ректором консерватории А. В. Свешниковым со второго семестра. Начиная с четвертого курса Свешников уже периодически поддерживал материально Алемдара, покупая у него хоровые сочинения. В дни стипендий я приходила к Алемдару и забирала у него деньги на хранение, таким образом, избавляя его от искушения потратить их на что-либо нецелесообразное, а потом оставаться голодным. В течение месяца я навещала его в общежитии два раза в неделю, выдавая ему на жизнь строго размеренные суммы денег Такой режим экономии, разумно растягивающий имеющиеся средства до следующей получки, давал ощущение стабильности и освобождал мозг Алемдара от мелочного высчитывания рублей и копеек - этим занималась я. К счастью, Алемдар крайне редко позволял себе перерасход денег обычно на папиросы или на редкий сытный обед, я же всегда укладывалась в рамки отведенной на день моей жизни мизерной суммы денег за счет крайне скудного рациона питания. Однажды я купила батон бело хлеба в булочной в Сокольниках, но была так голодна, что по дороге пешком до студенческого общежития на Стромынке длиной в три трамвайных остановки я съела его целиком, до последней крошки. Сегодня моя невестка Марина и моя внучка Маша хлеб не едят совсем, опасаясь обременить свои хрупкие статуэтные фигурки лишним граммом плоти, вот вам и воздействие на сознание пагубного диктата современной моды на худосочность женского тела. При нашем общежитии на Стромынке была постирочная с сушкой и глажкой белья, там я раз в неделю стирала взятое у Алемдара белье, и никого и никогда, а меня и подавно, ни смущали и не шокировали стираемые мною, девушкой, мужские трусы, майки, кальсоны, рубашки. Так что Алемдар имел возможность не думать о такой прозе жизни, о такой 'ерунде', как стирка белья, и всегда ходил чистым и опрятным, правда, однокурсники в шутку прозвали его неизменные полосатые симферопольские рубашки 'казарменными'.
'Я работал с первого дня консерватории по шестнадцать часов в сутки', - вспоминал в одном из интервью Алемдар. Когда нельзя было работать в комнате общежития, он выносил стол прямо в коридор и писал, писал, писал... Соната № I потрясла его учителя, профессора Семена Семеновича Богатырева, в ней он почувствовал возрождение русской культуры, соната была на уровне сонат Рахманинова, Скрябина, над второй симфонией Алемдар работал с профессором Богатыревым два месяца и однажды принес её на урок в красном переплете. Через неделю он принес на урок в таком же красном переплете новую симфонию - 'Майскую', которую успел сочинить и оркестровать за 1 неделю. Увидев знакомый переплет, профессор Богатырев был уверен, что это снова вторая симфония, и был крайне изумлен, узнав, что перед ним сделанное за этот кратчайший срок новое симфоническое сочинение. Впоследствии симфонию 'Майская' записал на радио молодой дирижер А. Жюрайтис. На втором курсе консерватории профессор Богатырев привел Алемдара к Шостаковичу. Алемдар вместе с Геннадием Проваторовым играл на двух роялях вторую симфонию. После этого прослушивания Шостакович дал высокую оценку таланту Алемдара, попросил принести ещё какие-либо сочинения. Алемдар передал ему свое раннее симфоническое сочинение, детские пьески - все это потом куда-то пропало. Еще один раз Алемдар уже сам обращался к Шостаковичу с просьбой помочь в исполнении сочинения. Шостакович пообещал.
Огромное дарование и огромная работоспособность обеспечивали Алемдару бесспорное лидерство среди студентов с самого начала обучения в консерватории. Однако замысел и масштабы нового сочинения драматории, законченной в 1957 году, остались непонятными однокурсникам; друзьям Алемдара - Геннадии Проваторов (ныне главный дирижер Минской филармонии) и Юрий Холопов (ныне профессор Московской консерватории) сцеплялись в яростных спорах по поводу драматории. Единственный из студентов, кто понял, одобрил и очень высоко оценил драматорию, был Геннадий Савельев. Он сказал Алемдару: 'Ты даже сам не понимаешь, что ты сделал'. Профессорско-преподавательский состав кафедры, ныне полностью покойный, разгромил драматорию, несмотря на поддержку С. С. Богатырева, пытавшегося обратить внимание своих коллег на конструктивность замысла масштабного произведения, созданного из пяти тем.
Обычно драматорию показывали втроем, на одном рояле. Алемдар сидел в центре, читал весь текст, пел, играл. Александр Лебедев, Игорь Яврян, Аркадий Федоров, чередуясь, помогали ему. Всего был восемь показов - и все были отвергнуты. При показе в Московской филармонии на предмет исполнения Алемдару было сказано: 'Нам такой Ленин не нужен'. При первом показе на радио комиссия заглянула в партитуру и возмутилась: 'Как! Ленин и саксофоны!' При втором показе на радио режиссеры предложили выбросить 1-ю и 3-ю части, а из второй сделать радиопостановку, раздробив на кусочки, а на вопро Алемдара о сроках исполнения ответили, что придется подождать лет десять. Безуспешными оказались и показы драматории на предмет покупки в двух министерствах культуры - РСФСР и СССР. Вместе с Первым концертом для фортепиано с оркестром, который играл сам Алемдар, драматория была представлена на Госэкзамен. Государственая комиссия поставила Алемдару 'отлично'. 'Вы победили, а победителей не судят', - сказал Алемдару один из бывших гонителей, профессор кафедры композиции.
Через несколько лет, в 1963 году, драматорию услышал и сразу; горячо одобрил Тихон Николаевич Хренников, класс которого Алемдар посещал, будучи аспирантом. Еще через шесть лет, в 1969 году,
