- Вот ведь досада какая, придется прекратить погрузку погодка свежеет. Норд-ост дает знать о себе.
Капитан ему отвечал:
- Да, с норд-остом шутки плохие. В прошлом году английский 'Фредерик', как щепку, на берег выбросил. Пока не утихомирится, придется поболтаться в открытом море.
- Жаль, жаль, - проговорил старпом.
- Ну ничего, - сказал капитан, - часика полтора еще можно грузиться.
Я радовался - наконец-то выйдем в открытое море - и уже представлял, как там, в море, громадные волны будут швырять наше судно и вдруг на судне что-то случится страшное, оно будет тонуть, все люди будут метаться, кричать... И вот тогда из боцманской каюты выйдет самый маленький человек - юнга, которого раньше не допускали до настоящей матросской работы, и спасет судно.
Я так размечтался, что даже не заметил, как старпом покинул каюту, а Лена, сидевшая рядом со мной оказалась за капитанским круглым столом. Очнулся я от голоса капитана, который кричал мне:
- Эй, дружище, ты что, как филин, уставился в одну точку? Чаю с медком хочешь?
Вскоре опять явился старпом и сказал капитану:
- Кажется, начинается, мелкие суденышки уже прячутся за пристани, а большие выходят в море.
Капитан встал из-за стола, надел фуражку и сказал:
- Выходим и мы. Ну, пострелята, - обратился он к нам, до свидания. Ты, Ванятка, марш в каюту, а ты, мордовочка, давай-ка, пока не поздно, беги домой. Как вернемся с болтанки, снова придешь. Ну, жму твою руку, пока.
Я хотел проводить Лену, но она недовольно посмотрела на меня и сказала:
- Сама знаю на берег дорогу.
И мы разошлись в разные стороны.
Посидев немного в боцманской каюте, я выбежал на палубу.
'Тайфун' уже вышел из бухты и теперь шел по заливу в открытое море - его прилично покачивало. От этого меня начинало тошнить. Наш кок Федосеевич, увидев меня, сказал:
- Эй, шкетик, ты что рожицу-то сморщил? Пойди-ка покушай огурчиков, легче будет.
Я слышал, что соленые огурцы - самое верное средство от тошноты, поэтому сразу же откликнулся на его совет.
- А где огурцы? - спросил я.
- Вон там, около камбуза, занайтованы два бочонка, один-то из них пустой, а другой - с огурцами.
Я подошел к камбузу и открыл бочонок...
Ба! Вот так огурец - там сидела Лена.
- Огурцы рядом, - весело глядя на меня, сказала Лена и тут же спросила: - Папа меня не ищет?
- Нет, я ему сказал, что ты попрощалась и ушла домой.
- А в море уже вышли?
- Вышли.
- Ну ладно, набирай огурцов, и пойдем посидим пока в камбузе, а потом уж я покажусь папе. Ой! Наверное, он будет ругаться! Бр-р, страшно!
Зайдя в камбуз и съев несколько огурцов, Лена спросила меня:
- Ты боишься качки?
- Я? Нет!
- Я тоже нет. А мутит тебя?
- Нисколько.
- Ох уж, 'нисколько', а сам побледнел.
- Я? Это ты побледнела.
Мы спорили, спорили, а потом договорились до того, что ни я, ни она не боимся качки и нас обоих совсем не мутит, хотя чувствовали себя так, будто наглотались мух.
Через некоторое время у меня стала тяжелеть голова, шея уже не держала ее, голова валилась вперед, а у Лены лицо стало мертвенно бледным.
- Тебе очень плохо? - спросил я.
- Мне? Нет, только я хочу на воздух. Пойду пройдусь по палубе.
И она, словно после долгой тяжелой болезни, придерживаясь за стенки, поплелась к выходу.
'Тайфун' уже шел в открытом море, и здесь были такие большие волны, что они даже перемахивали через борт 'Тайфуна' и гуляли по палубе.
Я, конечно, последовал за Леной. Лавина, катившаяся по палубе, схватила ее и, как мячик, подбросила вперед.
Я хотел задержать ее, схватился за руку девочки, и меня понесло вместе с ней. Почти у самого борта я зацепился за что-то, и мы оба ушли под волну, покрывшую нас. Когда волна отхлынула, мы оказались в чьих-то крепких руках. Хотя эти руки довольно грубо нас отбросили от борта, но я был рад, что они вырвали нас из воды, и еще больше обрадовался, когда увидел, что эти руки принадлежали нашему капитану, дяде Грише. Капитан привел нас в свою каюту и начал на наши головы метать огонь и молнии. Когда у него, видимо, запал кончился, он устроил допрос. На его строгие вопросы мне пришлось отвечать одному, потому что Лена как села на стул, повесила голову, так больше не поднимала ее, как говорят моряки - отдала концы в воду. Но, когда капитан спросил, где мы опять встретились, Лена набралась мужества, приподнялась и ответила:
- В бочке из-под огурцов.
Капитан улыбнулся и покачал головой.
- Ох, - произнес он, - что только с тобой будем делать, горе ты луковое!
А если уж капитан улыбнулся, значит, он больше не мог быть сердитым, такой уж у него был характер.
ВЫХОДИМ В МОРЕ
Настал для меня долгожданный час - выходим в море. Лену уже сняли с борта, она одиноко стоит на берегу и с завистью смотрит на меня. Жалко мне ее. И почему капитан не берет ее в море? Это все из-за ее отца - боцмана. Он говорит: детей привечать на корабле - это значит беспорядок допускать. Вот и он, легок на помине.
- Ну, друг ты мой разлюбезный, - говорит он мне, - теперь уж готовься к делу.
- На вахту? - спрашиваю я.
Боцман молчит.
'И зачем я его об этом спрашиваю? Само собой разумеется, что на вахту', - думаю я.
- Боцман, а что мне делать? - следуя за ним, спрашиваю я.
Боцман, видимо, не рад, что заговорил со мной, сердито отвечает:
- Иди в каюту, отдыхай.
'И правильно, - думаю я, - матросы всегда перед вахтой отдыхают'.
Точно так же поступаю и я. Но разве заснешь, если у меня даже жилки на виске выстукивают: 'На вахту, на вахту, на вахту!'
Лежу в постели и думаю:
'Наверное, Лена еще стоит на пристани и ищет глазами меня. Ах, бедная Лена! Если когда-нибудь буду капитаном, то в каждый рейс буду ее брать'.
Но, однако, когда же наступит вахта?
Время мне кажется вечностью.
Сиплым басом заревел 'Тайфун', заработала машина.
Пошли. А я сижу все еще в каюте.
Может быть, боцман позабыл про меня? А что ж, впопыхах все может случиться. Быстро одеваюсь, выхожу на палубу.
'Тайфун' уже отчалил от пристани, сейчас медленно разворачивается посреди бухты. Лена все еще машет рукой, я отвечаю ей.
Почти одновременно со мной из своей каюты выходит и капитан. Он оглядывает небо и довольно улыбается.
Я понимаю, зачем он это делает, и тоже начинаю оглядывать небесный свод. Голубой купол до того чист, будто кто его протер^ мокрой тряпкой. Правда, середина его кое-где запятнана тучками, но, видимо,
