И мне говорят:
- Извините, ваше благородие. Мы не нарочно.
Я говорю:
- Чего там... Ладно. Наука это допускает.
И пошел. И Зыков за мной, как адъютант, идет.
А они нам кричат:
- Послухайте! Эй... Послухайте!
- Что еще? - спрашиваю.
Стал. А Зыков мне шепчет:
- Дуй! Дуй, парень...
Они говорят:
- Вы, господин доктор, на правую руку не ходите.
- А что такое?
- А там, - говорят, - за ручьем буденновцы окопались.
- Буденновцы? - говорю. - Ах, какой ужас! Ладно, - говорю, - не пойдем. Мерси вам. Можете ехать.
Они на коней позалезли и поехали.
А мы сразу - в канаву, где, помните, у нас сумасшедший был положен. Мы думали - он задохся. Но видим, что нет сумасшедшего. Туда, сюда, представьте себе, исчез сумасшедший! Один ремешок в канаве лежит, и тот пополам лопнувший.
Ох, я дурак тогда был - мне до чего ремешка стало жалко, я чуть не заплакал! Зыков смеется, говорит: 'Вот боров - какой сильный', - а я чуть не плачу. Тем более, что ремешок я купил у нашего взводного за четыре куска рафинада и ему сносу не было. Такой сыромятный, свиной кожи ремень - его двадцать пять человек тяни, не растянешь. А тут один человек без рук разорвал... Или он его зубами раскусил, - я не знаю.
Стою, вздыхаю. Вдруг вижу, что Зыков тоже нахмурился и тоже чего-то соображает. Как будто он чего-то потерял. Или дома оставил.
- Ты чего? - говорю. - Что с тобой?
- Погоди, - говорит, - не мешай.
И чего-то он себя осматривает и ощупывает и лоб потирает. Потом говорит:
- Я, - говорит, - забыл... Это какая рука?
Я говорю:
- Левая.
- А эта?
- Правая.
- Ну, - говорит, - слава богу! Давай сюда. На эту руку.
- А! - говорю. - Понимаю. На правую. За ручей. К Буденному. Есть такое дело! Топаем, Вася!
Бросил свой бывший ремень и так, понимаете, бодро зашагал, что сам удивился. Но только - недолго.
Немного прошел, и опять, вы подумайте, заскулила мозоль, опять в животе заворчало и заныла спина.
Иду раскорякой и думаю.
'Эх, - думаю, - герой! Аника-воин. Таким из-под пушек лягушек гонять, а не за власть бороться'.
А Зыков идет, идет и остановится. Потом остановился и говорит:
- Стой! Ты ничего не слышишь?
- Нет, - говорю.
Остановился. Послушал.
И в самом деле, где-то далеко-далеко как будто горох молотили. Я говорю:
- Что-то трещит.
- Стреляют, - говорит Зыков. Пулеметная дробь. С кольту бьют. Чуешь, говорит, - как ваши нашим накладывают?
- Да, - говорю, - чую.
Ну, мы тут опять побыстрее пошли. На дорогу вышли. И по пыльной дороге прямо на солнце топаем. А солнце уже садится, уже темнеет, и чем дальше, тем громче - то справа, то слева - бум! бах!
- Ну, - говорит Зыков. - Довольно! Давай сымать эту дрянь.
- Чего, - говорю, - сымать?
- Погоны, - говорит. - Сымай их к бесу. Ша! Хватит! Пофасонил четыре месяца. Не поверишь, брат, на плечах мозоли натер.
- А пора? - говорю.
- Пора, - отвечает. - Вполне. Давайте, - говорит, - господин доктор, я вам первому сыму.
И начинает сдирать с меня деникинские погоны.
Я голову повернул и вижу, что лицо у него злое-злое, как будто он не погоны снимает, а что-то такое грязное делает. А тем более, что булавка попалась ржавая, не отшпиливается. Он ее дергает, а она не лезет.
- А, - говорит, - холера!
Дернул и - прямо с мясом погон оторвал. Прямо такой вот кусок гимнастерки вырвал.
- Есть, - говорит, - один штука. Давай, - говорит, - поворачивайся!
И только второй отцепил и только бросил его куда-то к черту в канаву, слышим топот.
Опять, понимаете, не успели опомниться, не успели вздохнуть - опять конный разъезд несется.
И прямо на нас.
- Тикай, - говорит Зыков. - Тикай, парень, если жить хочешь.
И так, понимаете, поскакал, будто его стегнули.
И я побежал. Уж не знаю, как я бежал, но только бежал хорошо и от Зыкова не отставал.
А конники, ясно, нас нагоняют. Это в лесу легко убегать от кавалерии, а по гладкой дороге это не очень легко. Все-таки у них ног больше. Лошади все-таки.
Ну, слышу, что ближе и ближе стучат их копыта. И вдруг - трах-тах-тах!
Над самой моей башкой свистит пуля.
Бах! - еще раз...
Как принялись пулять из берданов - спина похолодела.
Зыков мне говорит:
- Милый! Браток!
Я говорю:
- Что?
Он говорит:
- Милый... товарищ! Не отставай...
Гляжу на него: бледный несется, глаза выкатил, на губах пузыри белые, как у лошади.
- Беги, - говорит. - Беги, пожалуйста... Не отставай. Милый...
Ох, не хотелось, как видно, парню обратно к Мамонтову! Видно, и в самом деле хотел он перед смертью Буденного повидать.
Да и мне помирать не хотелось. Я прямо как орловский рысак скакал.
Бежим, понимаете, а вокруг такая пылища, как дым на пожаре. Дороги не видно. И Зыкова мне тоже не видать. А сзади так и трещит:
Бум! Бах! Трах!
Вдруг Зыков мне что-то сказал. Не сказал, а крикнул:
'Ай!'
Или:
'Ой!'
Я не помню.
Я повернул голову и вижу: упал мой Зыков навзничь, лежит на дороге, щека у него в крови, а нос в земле.
