Дорога, паровозы... Стало быть, мир не так уж мал. На дороге появляется буланая кляча. Мотая головой при каждом шаге, она натужно тянет широкие сани, нагруженные каким-то скарбом. Рядом семенит человек в треухе и в валенках, подшитых красной автомобильной резиной. Оба, и лошадь, и человек, тащатся медленно. Они стары. А я, смешно сказать, завидую им, завидую даже дряхлой кляче. По крайней мере она свободна, она может идти куда глаза глядят, тогда как я...
Медленно и трудно я перевожу взгляд вправо, на осевшие под тяжестью снега деревянные домишки Никольской слободки. Тихие, спокойные, мирные домишки. Такие обычно рисуют на картинках. Над ними вьются дымки. Смотришь на них и думаешь: неужто есть еще люди, которые спят на кроватях, едят из тарелок, пекут в печах ситный хлеб? Смотришь и постепенно начинает казаться, будто не было никогда и нет никакой войны, будто война - это глупая выдумка, бред, наваждение, сон, который привиделся тебе в ночи.
Ведь ты жив. Ты и теперь такой же, как и полгода тому назад. Так неужели за эти полгода мог измениться мир? Нет, тебе только казалось, что рядом умирали люди, что сам ты тоже в кого-то стрелял, кого-то душил руками. Посмотри вокруг. Все те же мирные кривые домики, дымки из труб, тишина...
А Тимохин? А Харитонов?
Забывшись, я приближаюсь к проволоке. И тотчас длинная очередь прорезывает тишину. Вот тебе, получай! Ты, кажется, смел подумать, что нет войны? Тебя обрадовала тишина? Так вот, часовым давно хотелось прогреть пулеметы. Их не взволнует, если пуля ненароком заденет тебя. Одним военнопленным меньше, одним мертвецом больше. Какая разница?
Отпрянув от проволоки, я поспешно прячусь за клуню. Вдогонку несется хриплый смех. Забавно смотреть, как человек бежит от смерти, правда?
Не сразу я прихожу в себя. Сердце колотится учащенно. Но мало-помалу ко мне возвращается сознание, что я в безопасности. Пустая бочка скрывает меня от солдат. И мысли мои со мной.
С этой стороны близость реки чувствуется явственнее. Днепр лежит где-то там, за осокорями и верболозом. Молчаливый, замерзший. А за ним на холмистом берегу раскинулся город. Тусклая позолота на колокольне Лавры, силуэты домов...
Это Киев, город моей юности.
Я родился на Заводской улице в доме э 29. В семь лет поступил в трудовую школу. В четырнадцать окончил ее и стал токарем. С рабфака меня призвали на флот.
Таковы важнейшие события моей жизни, те, о которых обычно пишут в анкетах. Но память выхватывает из прошлого другое. Воспоминания, как всегда, отрывочны.
Есть в Киеве Черепанова гора. От зноя трава на ней буреет. В июле гора напоминает облезлую кошку. На ее вершину повадились лазить скауты. Сидят в широкополых шляпах, раскладывают костры. Мы ждем, чтобы они испекли в золе картошку, и подползаем к ним. Скаутов пятеро, и нас тоже пятеро. Деремся до крови, молчаливо и зло.
Потом я вспоминаю '5-е Госкино'. За сценой там играл тапер. Шли 'Акула Нью-Йорка' в четырех сериях, 'Королева лесов', 'Дом ненависти', 'Красные дьяволята', 'Поцелуй Мери Пикфорд' с участием Игоря Ильинского. Я знал всех знаменитых киноактеров наперечет. И не только я. Дуглас Фербенкс, который был и Робин Гудом, и д'Артаньяном, и багдадским вором, и таинственным незнакомцем в маске, клеймившим своих врагов знаком 'Зеро', учил моих сверстников бесстрашию.
По тем временам я был обладателем несметных сокровищ - потрепанных выпусков 'Месс-Менд', пистолета 'Монте-Кристо' и десяти кадров кинопленки, на которых ослепительно улыбался Дуглас Фербенкс. Последние достались мне от киномеханика в награду за то, что я все лето помогал ему перематывать ленту.
Какие это были дни!..
А позже я не на шутку увлекся цирком. Тогда у нас гастролировала труппа '10 Океанос 10'. Было больше тридцати способов проникнуть на галерку, и я пропадал в цирке по целым дням.
Там пахло опилками и лошадиным потом. На манеже, сменяя друг друга, появлялись эквилибристы, партерные акробаты, музыкальные эксцентрики. Они крутили арабские сальто, демонстрировали японский кульбит, прыгали на батуте. Откуда было знать им, что постоянные посетители галерки на следующий день будут разучивать все их номера где-нибудь на пляже либо во дворе и что некоторые из них сами потом станут циркачами?
Но я акробатом так и не стал. Ребята говорили, что я слишком тяжел для того, чтобы быть 'верхним', и слишком легок для того, чтобы работать внизу...
Я задумываюсь. С какой-то особой радостью брожу по длинным и темным корридорам своей памяти. Заглядываю в самые глухие закоулки. Тревожусь невесть отчего, о чем-то грущу...
Вот мне четырнадцать лет. Ребята, которые постарше, уезжают в Донбасс, на Магнитку, на Днепрострой, и мы провожаем их с завистью. Всюду перед глазами две огромные цифры: '518' и '1040' - плакаты напоминают о том, сколько заводов и машинно-тракторных станций должно быть построено в первой пятилетке. Затем появляется новый призыв: 'Пятилетку - в четыре года!'
Этот призыв обращен и ко мне, ведь я уже работаю на заводе. Правда, это маленький экспериментальный завод, но мы выпускаем компрессоры. В нашем цехе стоят строгальные, револьверные, токарные станки, старенькая 'козочка'... Домой я приношу первую получку - двадцать пять рублей. Всюду меня подстерегают соблазны: папиросы 'Раскурочные' в мягкой упаковке стоят восемнадцать копеек, билет в кино - полтинник, а пирожные, как сейчас помню, продают по двенадцать копеек за штуку, но я приношу домой все деньги до последней копейки.
Кстати, сколько пирожных можно съесть в один присест? Десять? Двадцать? Однажды я поспорил с приятелем, что одолею две дюжины. Уговор был такой: кто проиграет, тот платит за все, в том числе и за угощение товарища.
Ну и смеху же было! В кондитерской стояли мраморные столики. Нас окружила толпа. Девушка, смеясь, принесла противень. Довольно бодро я одолел первый десяток. Потом поперхнулся. Пришлось глотать через силу. До этого я никогда не думал, что крем для пирожных готовят из сливочного масла и что масло может быть таким горьким.
Я, конечно, проиграл. И долго потом не мог смотреть на пирожные с кремом.
Когда это было? Кажется, что совсем недавно. Была ранняя весна. В тот год река вышла из берегов. От края и до края полая вода была плотной, крутые волны шумели слитно, без радующих глаз светлых всплесков, которые наблюдаешь на Днепре в жаркие летние месяцы. Река превращала бревна в щепки, смывала дома. Вижу: плывет, накренившись, крестьянская хата; высунув голову из-под соломенной стрехи, устало и безнадежно мычит теленок. Залило половину Подола, и несколько суток я не спал, спасая людей.
Подол... На нашем заводе в инструменталке работала веселая, озорная дивчина. На ней были белые резиновые тапочки с голубым кантом, бумазейная блузка, сколотая на груди костяной брошью с изображением 'Ласточкиного гнезда' и надписью 'Привет из Крыма'. Она любила смотреть с Владимирской горки на огни ночного Подола. Я же всегда сопровождал ее. Не сразу я обнаружил, что она строит глазки не мне одному.
А когда это случилось, я, вооружившись перочинным ножом, вырезал на садовой скамейке сердце, пронзенное стрелой навылет.
Где она сейчас, эта девушка Клава? Где теперь мои друзья? Живы ли, по-прежнему ли ходят по киевским улицам? Кое-кто, надо думать, застрял в Киеве...
А что происходит в Киеве? Как там живут люди? Вести оттуда скудно проникают к нам в лагерь. Говорят, Крещатик разрушен. Нет цирка, нет '5-го Госкино'... Ходят слухи, что во Дворце пионеров немцы устроили офицерский клуб...
Уже сизеют неяркие зимние сумерки, и я прощаюсь с прошлым. С трудом переставляю одеревеневшие ноги. Надо возвращаться в клуню. Обо мне тревожатся друзья.
ГЛАВА ВТОРАЯ Ленька Балюк и Тоня Протасова
Ночью меня бьет озноб. Рядом кто-то вскрикивает во сне, скрежещет зубами. Просыпаюсь, вглядываюсь в темноту и узнаю Леньку Балюка.
Впервые я встретился с ним незадолго до того, как судьба свела нас обоих на канонерской лодке 'Кремль'. Наше знакомство произошло при несколько странных обстоятельствах.
Как-то в субботу, с остервенением надраив ботинки и медяшки, ребята подбили меня пойти вместе с
