В результате Чурилин обрушил бляху мне на голову.
Главное, я все помню. Сознания не потерял. Самого удара не почувствовал. Увидел, что кровь потекла мне на брюки. Так много крови, что я даже ладони подставил. Стою, а кровь течет.
Спасибо, что хоть зэк не растерялся. Вырвал у Чурилина ремень. Затем перевязал мне лоб оторванным рукавом сорочки.
Тут Чурилин, видимо, начал соображать. Он схватился за голову и, рыдая, пошел к дороге.
Пистолет его лежал в траве. Рядом с пустыми бутылками. Я сказал зэку:
– Подними…
А теперь представьте себе выразительную картинку. Впереди, рыдая, идет чекист. Дальше – ненормальный зэк с пистолетом. И замыкает шествие ефрейтор с окровавленной повязкой на голове. А навстречу – военный патруль. 'ГАЗ-61' с тремя автоматчиками и здоровенным волкодавом.
Удивляюсь, как они не пристрелили моего зэка. Вполне могли дать по нему очередь. Или натравить пса.
Увидев машину, я потерял сознание. Отказали волевые центры. Да и жара наконец подействовала. Я только успел предупредить, что зэк не виноват. А кто виноват – пусть разбираются сами.
К тому же, падая, я сломал руку. Точнее, не сломал, а повредил. У меня обнаружилась трещина в предплечье. Я еще подумал – вот уж это совершенно лишнее.
Последнее, что я запомнил, была собака. Сидя возле меня, она нервно зевала, раскрывая лиловую пасть…
Над моей головой заработал репродуктор. Оттуда донеслось гудение, последовали легкие щелчки. Я вытащил штепсель, не дожидаясь торжественных звуков гимна.
Мне вдруг припомнилось забытое детское ощущение. Я школьник, у меня температура. Мне разрешают пропустить занятия.
Я жду врача. Он будет садиться на мою постель. Заглядывать мне в горло. Говорить: 'Ну-с, молодой человек'. Мама будет искать для него чистое полотенце.
Я болен, счастлив, все меня жалеют. Я не должен мыться холодной водой…
Я стал ждать появления врача. Вместо него появился Чурилин. Заглянул в окошко, сел на подоконник. Затем направился ко мне. Вид у него был просительный и скорбный.
Я попытался лягнуть его ногой в мошонку. Чурилин слегка отступил и начал, фальшиво заламывая руки:
– Серега, извини! Я был не прав… Раскаиваюсь… Искренне раскаиваюсь… Действовал в состоянии эффекта…
– Аффекта, – поправил я.
– Тем более…
Чурилин осторожно шагнул в мою сторону:
– Я пошутить хотел… Для смеха… У меня к тебе претензий нет…
– Еще бы, – говорю.
Что я мог ему сказать? Что можно сказать охраннику, который лосьон 'Гигиена' употребляет только внутрь?..
Я спросил:
– Что с нашим зэком?
– Порядок. Он снова рехнулся. Все утро поет: 'Широка страна моя родная'. Завтра у него обследование. Пока что сидит в изоляторе.
– А ты?
– А я, естественно, на гауптвахте. То есть, фактически я здесь, а в принципе – на гауптвахте. Там мой земляк дежурит… У меня к тебе дело.
Чурилин подошел еще на шаг и быстро заговорил:
– Серега, погибаю, испекся! В четверг товарищеский суд!
– Над кем?
– Да надо мной. Ты, говорят, Серегу искалечил.
– Ладно, я скажу, что у меня претензий нет. Что я тебя прощаю.
– Я уже сказал, что ты меня прощаешь. Это, говорят, неважно, чаша терпения переполнилась.
– Что же я могу сделать?
– Ты образованный, придумай что-нибудь. Как говорится, заверни поганку. Иначе эти суки передадут бумаги в трибунал. Это значит – три года дисбата. А дисбат – это хуже, чем лагерь. Так что выручай…
Он скорчил гримасу, пытаясь заплакать:
– Я же единственный сын… Брат в тюрьме, сестры замужем…
Я говорю:
– Не знаю, что тут можно сделать. Есть один вариант…
Чурилин оживился:
– Какой?
– Я на суде задам вопрос. Спрошу: 'Чурилин, у вас есть гражданская профессия?'. Ты ответишь: 'Нет'. Я скажу: 'Что же ему после демобилизации – воровать? Где обещанные курсы шоферов и бульдозеристов? Чем мы хуже регулярной армии?'. И так далее. Тут, конечно, поднимется шум. Может, и возьмут тебя на поруки.
Чурилин еще больше оживился. Сел на мою кровать, повторяя:
– Ну, голова! Вот это голова! С такой головой, в принципе, можно и не работать.
– Особенно, – говорю, – если колотить по ней латунной бляхой.
– Дело прошлое, – сказал Чурилин, – все забыто… Напиши мне, что я должен говорить.
– Я же тебе все рассказал.
– А теперь – напиши. Иначе я сразу запутаюсь.
Чурилин протянул мне огрызок химического карандаша. Потом оторвал кусок стенной газеты:
– Пиши.
Я аккуратно вывел: 'Нет'.
– Что значит – 'Нет'? – спросил он.
– Ты сказал: 'Напиши, что мне говорить'. Вот я и пишу: 'Нет'. Я задам вопрос на суде: 'Есть у тебя гражданская профессия?'. Ты ответишь: 'Нет'. Дальше я скажу насчет шоферских курсов. А потом начнется шум.
– Значит, я говорю только одно слово – 'нет'?
– Вроде бы, да.
– Маловато, – сказал Чурилин.
– Не исключено, что тебе зададут и другие вопросы.
– Какие?
– Я уж не знаю.
– Что же я буду отвечать?
– В зависимости от того, что спросят.
– А что меня спросят? Примерно?
– Ну, допустим: 'Признаешь ли ты свою вину, Чурилин?'
– И что же я отвечу?
– Ты ответишь: 'Да'.
– И все?
– Можешь ответить: 'Да, конечно, признаю и глубоко раскаиваюсь'.
– Это уже лучше. Записывай. Сперва пиши вопрос, а дальше мой ответ. Вопросы пиши нормально, ответы – квадратными буквами. Чтобы я не перепутал…
Мы просидели с Чурилиным до одиннадцати. Фельдшер хотел его выгнать, но Чурилин сказал:
– Могу я навестить товарища по оружию?!.
В результате мы написали целую драму. Там были предусмотрены десятки вопросов и ответов. Мало того, по настоянию Чурилина я обозначил в скобках: 'Холодно', 'задумчиво', 'растерянно'.
Затем мне принесли обед: тарелку супа, жареную рыбу и кисель.
