К вечеру у брата появилась навязчивая идея. Он захотел подраться. Точнее, разыскать моих вчерашних обидчиков. Боре казалось, что он может узнать их в толпе.
– Ты же. – говорю, – их не видел.
– А для чего, по-твоему, существует интуиция?..
Он стал приставать к незнакомым людям. К счастью, все его боялись. Пока он не задел какого-то богатыря возле магазина 'Галантерея'.
Тот не испугался. Говорит:
– Первый раз вижу еврея-алкоголика!
Братец мой невероятно оживился. Как будто всю жизнь мечтал, чтобы оскорбили его национальное достоинство. При том, что он как раз евреем не был. Это я был до некоторой степени евреем. Так уж получилось. Запутанная семейная история. Лень рассказывать…
Кстати, Борина жена, в девичестве – Файнциммер, любила повторять: 'Боря выпил столько моей крови, что теперь и он наполовину еврей!'.
Раньше я не замечал в Боре кавказского патриотизма. Теперь он даже заговорил с грузинским акцентом:
– Я – еврей? Значит, я, по-твоему – еврей?! Обижаешь, дорогой!..
Короче, они направились в подворотню. Я сказал:
– Перестань. Оставь человека в покое. Пошли отсюда.
Но брат уже сворачивал за угол, крикнув:
– Не уходи. Если появится милиция, свистни…
Я не знаю, что творилось в подворотне. Я только видел, как шарахались проходившие мимо люди.
Брат появился через несколько секунд. Нижняя губа его была разбита. В руке он держал совершенно новую котиковую шапку. Мы быстро зашагали к Владимирской площади.
Боря отдышался и говорит:
– Я ему дал по физиономии. И он мне дал по физиономии. У него свалилась шапка. И у меня свалилась шапка. Я смотрю – его шапка новее. Нагибаюсь, беру его шапку. А он, естественно – мою. Я его изматерил. И он меня. На том и разошлись. А эту шапку я дарю тебе. Бери.
Я сказал:
– Купи уж лучше бутылку подсолнечного масла.
– Разумеется, – ответил брат, – только сначала выпьем. Мне это необходимо в порядке дезинфекции.
И он для убедительности выпятил разбитую губу…
Дома я оказался глубокой ночью. Лена даже не спросила, где я был. Она спросила:
– Где подсолнечное масло?
Я произнес что-то невнятное.
В ответ прозвучало:
– Вечно друзья пьют за твой счет!
– Зато, – говорю, – у меня есть новая котиковая шапка.
Что я мог еще сказать?
Из ванной я слышал, как она повторяет:
– Боже мой, чем все это кончится? Чем это кончится?..
ШОФЕРСКИЕ ПЕРЧАТКИ
С Юрой Шлиппенбахом мы познакомились на конференции в Таврическом дворце. Вернее, на совещании редакторов многотиражных газет. Я представлял газету 'Турбостроитель'. Шлиппенбах – ленфильмовскую многотиражку под названием 'Кадр'.
Докладывал второй секретарь обкома партии Болотников. В конце он сказал:
– У нас есть образцовые газеты, например, 'Знамя прогресса'. Есть посредственные, типа 'Адмиралтейца'. Есть плохие, вроде 'Турбостроителя'. И наконец, есть уникальная газета 'Кадр'. Это нечто фантастическое по бездарности и скуке.
Я слегка пригнулся. Шлиппенбах, наоборот, горделиво выпрямился. Видимо, почувствовал себя гонимым диссидентом. Затем довольно громко крикнул:
– Ленин говорил, что критика должна быть обоснованной!
– Твоя газета, Юра, ниже всякой критики, – ответил секретарь…
В перерыве Шлиппенбах остановил меня и спрашивает:
– Извините, какой у вас рост?..
Я не удивился. Я к этому привык. Я знал, что далее последует такой абсурдный разговор:
'– Какой у тебя рост? – Сто девяносто четыре. – Жаль, что ты в баскетбол не играешь. – Почему не играю? Играю. – Я так и подумал…'
– Какой у вас рост? – спросил Шлиппенбах.
– Метр девяносто четыре. А что?
– Дело в том, что я снимаю любительскую кинокартину. Хочу предложить вам главную роль.
– У меня нет актерских способностей.
– Это неважно. Зато фактура подходящая.
– Что значит – фактура?
– Внешний облик.
Мы договорились встретиться на следующее утро.
Шлиппенбаха я и раньше знал по газетному сектору. Просто мы не были лично знакомы. Это был нервный худой человек с грязноватыми длинными волосами. Он говорил, что его шведские предки упоминаются в исторических документах. Кроме того, Шлиппенбах носил в хозяйственной сумке однотомник Пушкина. 'Полтава' была заложена конфетной оберткой.
– Читайте, – нервно говорил Шлиппенбах.
И, не дожидаясь реакции, лающим голосом выкрикивал: Пальбой отбитые дружины, Мешаясь, катятся во прах. Уходит Розен сквозь теснины, Сдается пылкий Шлиппенбах…
В газетном секторе его побаивались. Шлиппенбах вел себя чрезвычайно дерзко. Может быть, сказывалась пылкость, доставшаяся ему в наследство от шведского генерала. А вот уступать и сдаваться Шлиппенбах не любил.
Помню, умер старый журналист Матюшин. Кто-то взялся собирать деньги на похороны. Обратились к Шлиппенбаху. Тот воскликнул:
–Я и за живого Матюшина рубля не дал бы. А за мертвого и пятака не дам. Пускай КГБ хоронит своих осведомителей…
При этом Шлиппенбах без конца занимал деньги у сослуживцев и возвращал их неохотно. Список кредиторов растянулся в его журналистском блокноте на два листа. Когда ему напоминали о долге, Шлиппенбах угрожающе восклицал:
– Будешь надоедать – вычеркну тебя из списка!..
Вечером после совещания он раза два звонил мне. Так, без конкретного повода. Вялый тон его говорил о нашей крепнущей близости. Ведь другу можно позвонить и без особой нужды.
– Тоска, – жаловался Шлиппенбах, – и выпить нечего. Лежу тут на диване в одиночестве, с женой…
Кончая разговор, он мне напомнил:
– Завтра асе обсудим.
Утро мы провели в газетном секторе. Я вычитывал сверку, Шлиппенбах готовил очередной номер. То и дело он нервно выкрикивал:
– Куда девались ножницы?! Кто взял мою линейку?! Как пишется 'Южно-Африканская республика' – вместе или через дефис?!..
Затем мы пошли обедать.
В шестидесятые годы буфет Дома прессы относился к распределителям начального звена. В нем продавались говяжьи сосиски, консервы, икра, мармелад, языки, дефицитная рыба. Теоретически, буфет обслуживал сотрудников Дома прессы. В том числе – журналистов из многотиражек. Практически же там могли оказаться и люди с улицы. Например, внештатные авторы. То есть, постепенно распределитель
