предпочитаю его и Сталину, и Гитлеру — даже и вместе взятым. Вопрос о выборе между Сталиными Гитлером решается в зависимости от личных и национальных вкусов.
История русского социализма очень похожа на подвиги тех египетских коров, которые съели все и не насытились. Сейчас, впрочем, не особенно благоденствуют и немецкие социалисты. Но у немецких социалистов был все-таки период материального благоденствия — у советских его никогда не было. В СССР царствует некоторое равенство нищеты, этакая спартанская дисциплина завтраков, обедов и ужинов, сапога, штанов и кепок, жилплощади, распределителей и Лубянок — равенство общего бесправия и всеобщей нищеты. Верхи — сыты, низы — вечно голодны, «среднее сословие» качается между сытостью и недоеданием.
В русском коммунизме больше напора. В немецком — больше расчета. В немецком — больше воровства, в русском — больше расстрелов. Думаю, что для писателя-психолога, вот, вроде Достоевского, русский коммунист безмерно интереснее.
Русский коммунист действовал по египетски-коровьему принципу: сожрал все, сам остался голодным и привел страну в такое состояние, что даже и нацистам грабить было нечего. Грабила Германия, как государство: вывозила хлеб. Но хлеб, как объект личного грабежа, не имел никакой ценности. Для личного обогащения грабить было нечего. Служба на востоке означала для германского нациста нечто вроде ссылки. Служба на западе — определенную привилегию. На востоке было опасно, холодно и голодно. На западе были и бриллианты, и золото, и картины, и меха, были винные погреба и старинная мебель, были доллары и акции. На востоке ничего этого не было. Русские предшественники германских социалистов хозяйничали здесь уже двадцать пять лет. Все ценности России ушли заграницу для стройки оружия мировой революции, для оттачивания ножей, устремленных в животы мировой буржуазии. Но, когда наступила война, выяснилось, что ножи советского производства и плохи, и их мало, что чудовищное разграбление страны было произведено более или менее впустую, и что приходится идти на поклон к той же мировой буржуазии, которая снабдила оружием одних социалистов против других социалистов. Таким образом, великий четверть-вековой грабеж земли русской оказался, в конечном счете, только разбазариванием.
Остался голоден даже и коммунист. Если это и может служить утешением, то только очень небольшим.
Мне было трудно сформулировать: в чем именно заключается моральная разница между русским коммунистом и немецким нацистом. Лично для меня русский коммунист гораздо отвратительнее, чем немецкий нацист. Но это приходит вовсе не вследствие того, что нацизм лучше коммунизма или наоборот. Это вопрос чисто личного отношения: так изо всего семейства обезьян самыми отвратительными нам кажутся самые человекообразные, они слишком уже близки к какой-то злобной карикатуре на «гомосапиенс»-а.
География и подготовка
Социализм не отменил ни истории, ни психологии народов. Германская революция и конец германской революции все-таки повторяют основные психологические мотивы «Песни Нибелунгов». Итальянская революция и конец ее все-таки смахивают на оперу — или, если хотите, на балаган: плащи, заговоры, предательства, и последнее убежище Муссолини — в каком-то декоративном горном гнезде, откуда его сценически спасают рыцари германской Люфтваффе — все это как-то не очень серьезно. Так и кажется, что вот, все эти сценические герои и злодеи, теноры и басы, снимут с себя подвязанные бороды, смоют оперный грим и пойдут в тратторию пить жидкое вино и хвастаться еще более жидкими победами. Последний акт берлинской песни о Нибелунгах все-таки достигает насыщенности древне-греческой трагедии: под пылающими развалинами Берлина, без пяти минут «мировой столицы», Великий Вождь Великой Страны засовывает в рот ствол револьвера, а последние дружинники готовят ему погребальный бензиновый костер. И вместе с вождем, как и в древние времена, приносятся в жертву его кони (Геббельс) и жены (Ева Браун). Воины взрывают последнее золото (мосты) Рейна и Эльбы, жгут склады хлеба и консервов, чтобы не досталось никому. Во всем этом есть свое зловещее величие. Но Муссолини, переодетый в бабье платье, пойманный по дороге, как мелкий воришка, убитый и выставленный на оплевывание лаццарони — это смесь Борджиа и Боккачио, смесь похабщины и крови, балагана и застенка. В русской революции незримо, но ощутительно присутствует дух монгольских орд — дух дикой конницы, вооруженной самой современной техникой управления — по тем временам китайской техникой.
Все три революции — русская, итальянская и германская, как полтораста лет тому назад и французская революция, поставили себе «общечеловеческие цели» — цели ограбления, по мере возможности, всего человечества. Принимая во внимание наличие океанов и прочих водных преград «все человечество» эквивалентно в этом случае Европе. Французской революции удалось ограбить почти все. Это же удалось и германской революции. Не знаю, удастся ли русской. Революционные армии Карно, полученные Робеспьером в наследство от старого режима, были все-таки лучшими армиями Европы тех времен, как германские армии Вильгельма II и Гитлера были, вероятно, лучшими армиями Европы наших лет. Красная армия, несмотря на полное восстановление погон, традиций и уставов царской армии — это еще Сфинкс, облизывающийся на своего очередного Эдипа. Гитлера она кое-как съела — правда, не без посторонней помощи. Но если бы Гитлер проявил хоть чуть-чуть больше догадливости Красная армия перестала бы существовать уже в 1942 году — она перебежала бы (перешла бы) на сторону любого русского, но антибольшевистского правительства. Адольф Эдип не разгадал загадки — и был проглочен. Сегодняшние мирные конференции переполнены очередными Эдипами. А Сфинкс, проглотивший Гитлера, остался еще более голодным, чем он был до этого пиршества. Говоря очень схематично — в России было достаточно простора для разбоя, в Германии внутренне-разбойные возможности были сильно ограничены. В России был, так сказать, «размах», в Германии — расчет. В России социализм грабил «внутренние ресурсы» страны, Германия нацеливалась больше на внешние… Но над обеими странами развивался один и тот же кроваво-красный стяг революции, правда, со свастикой в Германии и с серпом и молотом — в России: нужны же какие-то опознавательные различия, чтобы в братских объятиях пролетариев всех стран всадить свой нож, по крайней мере, не в свою собственную спину…
Но все это, в сущности, второстепенно: Гитлер вместо Сталина, Гестапо вместо НКВД, «организация Европы» вместо «мировой революции» и Дахау вместо Соловков. Да, поразительно сходство двух режимов в двух странах, так непохожих друг на друга. Да, поразителен параллелизм развития всех трех великих революций: французской, русской и германской. Но самое поразительное и самое страшное — это общность того человеческого типа, который делает революционную эпоху, той «массы», которая вздымается на гребне революционной волны — и прет к своей собственной гибели.
Жулики и масса
Люди, которые прочно уселись на престолах университетских кафедр, люди, которые пишут книги «для избранных» и поучают нас, грешных мира сего, любят оперироватъ терминами «масса», «стихия», «народ». В исторической публицистике очень тщательно разработан этот, в сущности, довольно нехитрый трюк: вместо deus ex machina, который в нужный момент появляется сквозь люк в полу эллинской сцены, — сквозь дыры исторической аргументации выскакивает «масса», «стихия» и прочее. Эта масса действует разумно, пока она следует предписаниям данного историка, философа, публициста и перестает действовать разумно, когда эти предписания проваливаются, что случается с истинно унылой закономерностью. В зависимости от политических вкусов данного автора, эта масса снабжается разными прилагательными: говорят о «трудящейся массе» и говорят о «некультурной»; говорят о «слепой массе» и говорят о «стихии революции»; говорят о «пролетарских массах», несущих миру новое евангелие, но говорят и о «черни», «плебсе» и толпе. Прилагательные эти слегка меняются: так, до февраля 1917 г. для русской интеллигенций русская «масса» была «богоносцем» — до тех пор, пока она «свергла самодержавие»; после свержения Керенского — масса перестала быть богоносцем и превратилась в «толпу». В дальнейшей своей эволюции
