Выше я привел пророчество М. Алданова о том, что ни Рыкова, ни прочих Сталин не расстреляет. Повторяю: вопрос не в Рыкове или в Бухарине, вопрос стоял о том: состоится или не состоится раскол партии, взаимоистребление революционных вождей, повторение всем хорошо известного хода Французской революции. В своей первой книге, «Россия в Концлагере», написанной в 1934-35 годах, в главе об активе и заседаниях подпорожского ликвидкома, я утверждал: резня совершенно неизбежна и вот по таким-то и таким-то причинам. В это время в русской эмиграции шел спор: возможна ли «эволюция» советской власти или невозможна. Профессор Устрялов в Харбине и профессор Милюков в Париже, группа весьма ученых профессоров, основавших так называемое евразийское учение, и группы пражской либеральной профессуры говорили: эволюция уже совершается, идет «спуск на тормозах» — по формулировке профессора Устрялова; «переход на мелко-буржуазный государственный строй» — по формулировке профессора Милюкова; «отказ от революционных крайностей» — по формулировке пражской группы. Я, недоучка, футболист, и даже рекордсмен, я в той же книге и потом в ряде статей утверждал: никакой эволюции нет и никакая эволюция невозможна. Сейчас мы подходим к тридцатой годовщине октября и лозунг очередной пятилетки гласит: «переход от социализма к коммунизму». Оказался прав футболист. Оказалась в дураках профессура.
Моя книга впервые появилась очерками в парижской газете П. Милюкова «Последние Новости». Весной 1936 вода профессор Милюков поместил в этой газете очередное утверждение об эволюции советской власти, что имело бы только теоретический характер, но также и призыв к эмигрантской молодежи возвращаться в Россию, что имело бы последствием гибель этой молодежи. Я устроил скандал неприличного размера. Я основал свою газету. Я опубликовал в ней личное письмо П. Милюкову. Я выражался так, как в приличной прессе выражаться не принято и не было принято. Я вел себя не совсем прилично. Но я спас эту молодежь от возвращения в Россию и от отправки на Соловки.
Неизбежность внутрипартийной резни и невозможность эволюции советской власти я объяснял в целом ряде других мест. Позвольте объяснить вопрос об эмигрантской молодежи. И не для того, чтобы показать: вот какой я умный, а для того, чтобы показать, как это просто. В Советской России господствовали голод и террор, — это было известно всем, и профессору Милюкову в том числе. Советская Россия была отрезана от всего мира тем же «Железным Занавесом», который отрезывает ее и сейчас. Советская пропаганда тогда, как и сейчас, говорила о нужде и отсталости буржуазного мира, об угнетении рабочих и о разорении крестьянства. Перефразируя сегодняшние формулировки американской прессы, можно бы сказать, что Сталин прятал Европу от Ивана, и Ивана — от Европы. И вот, к этому Ивану, голодному, оборванному, бесправному, дезинформированному, приезжает вполне европейский русский молодой инженер, врач, агроном, техник и прочее. Он — сыт. На нем европейский костюм, а не советские лохмотья. Он привык к свободе слова. У него в руках буржуазный чемодан с буржуазным бельем, у него в кармане стило, на запястье — часы, и на шее настоящий воротничок с настоящим галстуком. Ведь этот молодой человек будет живым опровержением всей пролетарской теории и всей советской пропаганды. Будучи русским человеком, он время от времени не может не выпить в русской компании и, выпив, не может не проболтаться о том, как именно он жил в условиях изгнания, как живут другие изгнанники из пролетарского рая, и как живут пролетарии в капиталистическом аду. Советская власть не может допустить свободного существования этого молодого человека, ибо он, — хочет он этого или не хочет, — есть живой антисоветский пропагандист.
Как видите: никакого Гегеля тут не нужно. Как видите: все это совершенно просто. И для того, чтобы не призывать русскую молодежь на верную гибель нужно только НЕ быть ни профессором, ни провокатором. Проф. П. Милюков был самым образованным, самым авторитетным представителем либеральной русской общественности и самым глупым человеком в России вообще: еще до революции наш крупнейший журналист В. Дорошевич обозвал его «богом бестактности». Все, что ни делая профессор Милюков, он делал не вовремя, невпопад, как раз тогда, когда этого делать было не нужно. Но он был не один. Мой университетский ректору профессор Эрвин Давидович Гримм, за несколько лет до моего побега из СССР «сменил вехи» и поехал в эволюционировавшую Россию. Он, слава Богу, погиб. Думаете ли вы, что пример профессора Гримма чему-то научил профессора Милюкова? Ровным счетом ничему — точно так же, как социал-демократическая революция в России и такая же в Германии ни на йоту не изменили ученой уверенности профессора Новгородцева: социализм умирает. Профессора могут менять вехи и убеждения, партии и богов, могут изменять Евангелию Христа и даже «Капиталу» Карла Маркса, но одному в мире они не могут изменить: цитатам. И, оставаясь цитатными профессорами, они ничего в мире не могут понять, если бы и хотели. Они ничему не могут научиться, если бы и стремились к этому: профессора Милюкова ничему не научил ни пример «великой и бескровной», ни судьба профессора Гримма, ни кровь миллионов людей, пролитая бескровной революцией.
Итак: никакой эволюции советской власти не может быть, ибо власть опирается на миллионы вооруженной сволочи, паразитирующей на данном экономическом строе. Внутрипартийная резня неизбежна, ибо старая фанатически-изуверская сволочь (в моей книге — мадам Шац), вытесняется новой карьеристской сволочью (в моей книге — товарищ Якименко). Всякое «возвращение на родину» есть гибель, ибо власть не во имя кровожадности, а во имя собственного самосохранения, не может допустить свободной циркуляции людей, вещей и идей буржуазного общества. Все это совершенно просто и для понимания всего этого достаточно НЕ быть профессором. Но дальше начинаются вещи более сложные.
В моей книге я развивал, так сказать, последовательную пораженческую точку зрения: народ жаждет войны, чтобы ее ценой купить избавление от коммунизма. Войну я, будучи в России, представлял себе: а) как всякий средний русский человек, и б) как всякий средний русский человек, окончивший университет. С первой точки зрения война являлась, так сказать, нормальным состоянием страны и, в частности, война 1914-17 годов никакой ненависти к немцам не оставила. Мало ли с кем мы не воевали? Если бы мы ненавидели наших вчерашних противников, нам пришлось бы ненавидеть весь мир, кроме Америки: мы воевали с татарами, турками, шведами, немцами, французами, англичанами, с неграми и индусами в рядах английской армии, арабами и неграми в рядах турецкой, и даже с индейцами на Аляске и в Калифорнии. Но с коммунизмом мы встретились в первый раз и он оказался хуже всего, кроме татарского нашествия. А, может быть, хуже даже и татарского нашествия. Но татары были Азией. Сейчас возможна война с Германией. Германия же есть культурная страна — страна Гегеля и Канта, Бетховена и Вагнера, и даже Клаузевица с Мольтке Старшим. Германия — страна философов и мыслителей, родина истории философии и даже «славяноведения», цитадель социализма, духовное отечество Карла Маркса и всей русской профессуры. Именно Германия поможет нам справиться с нашей собственной сволочью. Больше собственно некому.
Из советского концентрационного лагеря Германия казалась еще лучше; вот там, наконец, воздвигнут некий «барьер» против коммунизма. Потом в Финляндии я читал всякие цитаты о Третьем Рейхе: одни восторженные, другие поносительные — я не верил никаким. Еще позже, после взрыва в Софии, Германия — единственная страна, давшая мне право убежища и охрану от убийц. Согласитесь сами — никаких поводов ни для каких предубеждений у меня не было.
И вот: Берлин. Беседы с профессорами и инженерами, издателями и цензорами, даже с генералами и гестапистами. Гестапо очень интересовалось моими убеждениями, генералы весьма поверхностно интересовались моими впечатлениями, профессора не интересовались вовсе ничем: они и сами все знали. В течение приблизительно двух месяцев я установил с предельной степенью точности: и «категорический императив» Канта, и «этика» Виндельбанда, и философия права и философии истории Гегеля — что все это цитаты и больше ничего. Звук пустой, по человеческому недосмотру попавший на бумагу. И что даже Клаузевиц с Мольтке стоят не на много больше: генералы пороли стратегический вздор, совершенно очевидный даже и для меня, в военных делах полного профана. Для меня вопрос был ясен: само собой разумеется, что в плоскости дислокации взводов, дивизий, корпусов и армий я, по сравнению с этими генералами, равняюсь абсолютному нулю. Но ведь не дислокация армий будет определять победу или поражение. Если Германия Третьего Рейха попытается реализовать философию Гегеля-Моммзена-Ницше и Розенберга, то каждый русский мужик сделает то же, что сделали вы и я сам: начнет истреблять немцев из-за каждого куста. И тогда, на пространстве в несколько миллионов квадратных километров, покрытых и кустами, и лесами, не удержится никакая армия в мире: французская армия 1812 года была — с поправкой на эпоху — никак не хуже германской армии 1938 года, а Наполеон никаких трудов по стратегии не писал: он побеждал. Он победил и русскую армию и у Смоленска, и у Бородина. И он продержался шесть месяцев. И от его шестисоттысячной армии ушло живьем около восьми тысяч. Сколько продержится Гитлер? Принимая во внимание состояние гражданской войны в России хронической гражданской войны в течение почти четверти
