С каждой секундой приближались страшные всадники. Мы вскарабкались на корабль, торопливо пристегнулись к сиденьям. Вот всадники доскакали до корабля. Не знаю, кто из нас оказался бы первым на тяжелой пике, но дядя Альберт успел повернуть переключатель.
Как видно, пика пронзила пустоту. Перед ошеломленными воинами не оказалось ничего.
Нас тряхнуло, затрещала обшивка корабля, и застонали амортизаторы.
Над нами была крыша сарая. А у входа сидела лохматая собачонка дяди Альберта.
...И все показалось мне сном. Я решил, что случайно заснул в самый разгар игры в нашем корабле.
Я собрался уже рассказать свой сон ребятам и дяде Альберту, отстегнул ремень, притягивавший меня под грудь к сиденью, и увидел Тоньку. Ее светлая кофточка была залита кровью, волосы растрепаны, глаза полны ужаса и тоски...
Я попытался отстегнуть ее ремень, но она оттолкнула мою руку и сама расстегнула пряжку, отбросила со лба назад волосы и спрыгнула с корабля. Она пошла к калитке, но, не дойдя до нее, посмотрела на свои руки и остановилась, потом посмотрела на свою кофточку и пошла в дом. Медленно поднялась на крыльцо и скрылась в дверях.
Невозможно было поверить, что все происшедшее нам не приснилось. Был теплый солнечный день. Шмели летели куда-то к зеленым холмам, доносились звуки радио.
Мы посмотрели друг на друга так, словно увиделись впервые, и пошли в дом следом за Тонькой.
Когда мы проходили через кухню в комнату дяди Альберта, Тонька уже стирала в эмалированном тазу свою кофточку. На ней была длинная, до колен, полосатая пижама дяди Альберта. Прядь волос лежала на ее тонкой шее, она языком слизывала с губ слезы. Во все стороны из таза летела мыльная пена.
Тут же на табуретке сидела старуха, курила папироску и не мигая глядела на Тоньку.
К Тоньке как-то неловко подошел дядя Альберт, потрогал очки на носу.
– Тоня, ты должна понять...
Тонька молчала, только чуть ниже наклонила голову.
– Это трудно понять,– продолжал дядя Альберт.– Я сейчас просто не в силах тебе объяснить, почему нельзя вырвать из прошлого не только человека, но даже обыкновенный камень... Ведь не исключено, что та девочка осталась жива, что к ней возвратились мать или отец... Что ее выходили...
Тонька, подняв над тазом кофточку, терла и терла кровавое пятно, а оно не сходило, оставался едва заметный расплывчатый след.
– Представляешь, что мы могли бы натворить? Тонька кое-как выполоскала кофточку под водопроводным краном, выкрутила ее что было силы и выбежала на улицу, там она на ходу сбросила прямо на траву пижаму, надела мокрую кофточку и убежала.
Когда я вернулся домой, мама принялась меня осматривать и ощупывать, словно курицу. Посмотрела даже за ушами. Чудная какая-то привычка. Еще с детского сада, я помню, она оттянет мое ухо и проверит, нет ли там чего. Посмотрела веки, это – нет ли признаков малокровия – и спросила:
– Где был?
По дороге домой я не смог придумать ничего такого, чтобы мама мне поверила, и решил сказать правду:
– Был в прошлом тысячелетии на корабле времени.
Мама в ответ лишь улыбнулась:
– К обеду, однако, не надо опаздывать.
Я быстро взглянул на настенный календарь и увидел, что попал обратно, во вчерашний день. Вот почему мама не встретила меня паническим вопросом: «Где ночевал?» Для нее я отсутствовал всего несколько часов. Куда же в таком случае девались сутки, которые мы провели в прошлом тысячелетии? Время как будто куда-то провалилось.
Хорошо бы я погорел на этом путешествии, если бы не странный парадокс времени. Не могу даже представить себе, чем бы все это кончилось. Отец никогда меня не бьет, но я не чувствую себя дома так же свободно, как Тонька. У Тоньки совсем другие отношения с матерью, они спорят и ругаются, как подруги, а не как мать с дочерью, носят одну и ту же одежду, хотя материны платья и кофты на Тоньке висят мешком. Ноги же у них одинаковые, однако мать не позволяет Тоньке носить свои туфли, разве только когда они совсем износятся. И Тонька бегает черт знает в чем. Ругаются они без конца и без конца дуются друг на друга, но стоит Тоньке задержаться где-нибудь на целый день, и она начинает скучать по матери, бежит домой. А мне все равно, дома я или нет. Мама занята своими делами, отец – своими. Мои обязанности – вынести утром помойное ведро, сбегать за хлебом и за молоком, иногда в магазин за сахаром или еще по какой-нибудь мелочи. Иногда мама берет меня с собою на базар, если ей самой трудно тащить покупки. Вот и все. Остальное время я или читаю, если есть интересная книжка, или бываю где-нибудь со Славкой и Махмутом – в кино, в бассейне, на стадионе во время тренировок спортсменов, на выставках служебных собак, даже присутствуем при розыгрыше лотерейных билетов.
Мама заставила меня искупаться и принялась кормить. Я совсем не хотел есть и засыпал за столом от усталости, но, чтобы не расстраивать маму, съел тарелку супу, котлету и выпил молоко. Меня прямо-таки мутило от еды. Маму все время беспокоит, что я такой тощий. Она постоянно ставит мне в пример Зельца. Почему-то все взрослые в нашем доме в восторге от Зельца. И еще от Тани Мацонщиковой. Таня – понятно, она разговаривает со старухами, вышивает, вяжет шерстяные вещи... А Зельц вообще почти никогда ни с кем не разговаривает, правда, со всеми взрослыми вежливо здоровается. На нем всегда чистый костюм, всегда он аккуратно причесан. Он никогда не играет с нами. Ни разу я не видел, чтобы Зельц залез на дерево или на крышу. Уже целый год он аккуратно посещает секцию бокса при центральном стадионе. И как только ему удалось туда просочиться? Он не подходит по возрасту, наверно, втерся в доверие тренеру, это он умеет. А может быть, скрыл возраст – вес у него подходящий да и силы больше, чем у нас со Славкой. Но он никогда не хвастается, что ходит в секцию бокса, и никогда ни с кем не дерется. По-моему, бокс у него – это просто так, а интересуют его только деньги.
На другой день я пошел к Тоньке. Тоньки, я сразу это понял, как вошел, не было дома. Тетя Люда, ее мать, чистила молодую картошку. Она всегда – только увидит меня – радуется куда больше Тоньки. Не
