Он подвинулся к нему и стал готовить его к уходу. Он поискал, не осталось ли от него еще чего-нибудь привычного и нет ли чего в карманах мертвеца.
В пиджаке он нашел бумажник и пустой портсигар, плоский, элегантный, с гравировкой «Бетси». В кармане брюк были носовой платок, спички и пилочка для ногтей. Другой рассмеялся и всхлипнул:
– Пилочка для ногтей! Для чего только не пригодится пилочка для ногтей!
В другом брючном кармане был сломанный огрызок карандаша. Кто-то не смог дописать письмо, потому что карандаш сломался. Потом был еще кусочек бечевки и какая-то картонная коробочка. Он открыл коробочку и посмотрел. Ему стало противно, и он с отвращением выбросил коробочку за борт.
– Зачем тебе это было нужно, свинья! – сказал он.
– Проклятая свинья! – кричал он, и ему очень хотелось ударить Однорукого. Он чувствовал, как снова расплываются мысли, и услышал, как сглатывает слюну.
– Бетси, и ты тоже! – кричал он.
Но Бетси здесь не было, и он мог долго еще кричать. Он снова успокоился, потому что здесь никого не было. И причем тут Бетси? Она не всегда была…
Он прервал себя. О чем я думаю, подумал он. В момент высшей серьезности перед лицом смерти перехожу на банальности, насмешливо размышлял он. Так держать. Браво! Это тоже кое-что в пику Творцу всего, что есть на Земле.
Верховный покровитель изделий резиновой промышленности оказывается жалким и смешным при виде собственного продукта, ха-ха.
Другой затрясся от смеха.
– Сильный пол застыл в беспомощности перед какой-то резинкой, – произнес он напыщенно. – Не захочет, и он ничего не сможет поделать!
И он вспомнил про Ла-Грасьёз, маленькую мадемуазель, и тут же забыл про все остальное. Видит бог, она и в самом деле была грациозной:
ПАРУ МЕСЯЦЕВ НАЗАД, В БОРДО, ОНИ ОБЕДАЛИ В «CENTRAL», чудесная еда, а потом перебрались в дешевенький бар, ну да, ну и что. Естественно, после этого он пошел к ней домой, почему бы и нет, почему бы ему не пойти с хорошенькой мадемуазель? Грациозная штучка. Изящное такое создание, вспоминал он.
А вышло все не так, как обычно. Малышка влюбилась в него, это и слепой видел. Она была очаровательна и заботилась о том, чтобы он пил не слишком много, хороший знак. Дома она рассказывала ему, пока раздевалась, о своей жизни. Жизнь ее была уж точно не из легких, война и все такое прочее. Она была ослепительно сложена, он сидел в кресле, курил и смотрел на все, как на представление в театре. Когда она это заметила, то расплакалась. Видимо, она к такому не привыкла. Она и в постели продолжала плакать, и они просто лежали рядом. Он смотрел в потолок, а на улице время от времени проезжал автомобиль, и полосы света пробегали по потолку. Она всхлипывала, а он размышлял.
Пока она не начала эти свои проклятые легкие прикосновения, несмотря на всхлипывания, а какие уж тут размышления, тут уж ничего не поделаешь. Она больше не плакала, а он больше не думал, рот ее стал маленьким влажным зверьком, и он провалился, и падал, и падал, куда они вместе падали, и кровь закипела, и в мозгу полыхнуло красным, пламя источало жар, и больше не было огней на потолке, и потолка уже тоже не было, малышка Ла-Грасьёз.
Он выбросил картонную коробочку за борт, и злость на Однорукого прошла. Да что он о нем знал? Была ли Бетси такой, как Ла-Грасьёз? Может, да, а может, и нет. Определенно нет, к сожалению, несмотря на отца из Флориды. Такие девушки иногда бывают неожиданно стыдливыми. «Срамными» – как всегда говорила Мирцль, идиотское баварское выражение, подумал он. А что я знаю о грациях Однорукого? Так-то! Хорошо, что я выбросил коробочку, продолжал он размышлять.
– Для тебя теперь это все равно одна иллюзия, – сказал он Однорукому и застегнул ему куртку. Она натянулась на вздувшемся животе. Он продолжал его уговаривать:
– Тебе это больше не понадобится. Я эту штуку выбросил. Ею теперь пусть рыбы развлекаются. Ни для Бетси, ни для какой другой тебе это уже не пригодится. Извини, что я называю вещи своими именами. Но мы ведь свои люди, верно? Порядочные люди, с устойчивой моралью, тоже этим прилежно пользуются, только не говорят об этом, ну и оставь их. Но может, ты кое-что забыл и сейчас где-нибудь живет твой сын? Это было бы хорошо для тебя, да? Сын от твоей Ла-Грасьёз, а она этому рада или нет? Может, и не рада. Радуйся, что у тебя есть сын, дорогой мой. Большинство девушек такого рода только играют в любовь, а потом красят губы заново, и это все. Значит, тогда нам не повезло. Ладно, оставим. Давай помолчим, спокойно-спокойно! Моя Ла-Грасьёз? Не надо об этом. И оставь в покое Марию, я тебе говорю!
Другой говорил все громче.
– Ты со своей проклятой коробочкой не имеешь права говорить об этом! Уж точно не ты!
Солнце стояло ровно в зените.
Другой взглянул на свои наручные часы. Часы остановились. В приступе внезапной ярости он швырнул их далеко в воду.
– Время тонет, – сказал он, когда снова смог думать. – Ну и что!
И затем поднял Однорукого и перекатил его через борт надувной лодки. Он толкнул его и поскорей отвернулся, чтобы не глядеть вслед мертвому.
Лодка закачалась от сильного рывка. Вялые, поверхностные волны кругами расходились из-под нее и исчезали, направляясь к горизонту. Но в остальном океан лежал неподвижно. Вдали со свистом пронеслась стая летучих рыб. Ничего другого на горизонте не было.
Другой лег на дно надувной лодки, вжался лицом в угол, но даже и там было недостаточно темно. Он натянул на голову куртку: вот теперь темноты было достаточно. И он заплакал.
3
Жажда (Л
