вздымая тучи мутных, как глаза душегуба, брызг…
Гайс сам не помнил, как воткнул в поблескивающее стальное стремя разбухший сапог, как, превозмогая боль, ухватился за гриву и переднюю луку, как перекинул через седло ногу, онемевшую от кончиков пальцев и до самой мошонки.
Помнил только, как орал Щуке «Пошел, дурак!» И, не оглядываясь, рвался через укрытый ноздреватым снегом лес.
Озадаченные варанцы за его спиной мыли сапоги, с хмурым любопытством поглядывая как течение реки Веры уносит к Орису невесть чем набитую холщовую сумку.
«Может, там золото?» — предположил хозяин кобылы.
«Ага, бриллианты», — отозвался ему второй, подшибленный, кривя скепсисом губы.
— Господи, чуть не убили мальчишку. Хорошо, если стрела чистая, без яда… А все из-за этой суки… Мерзавка она, вот что я тебе скажу! — приговаривал Нерг, прикладывая к ране Гайса красную комковатую лепешку местной панацеи.
— Ай-с-с-с-с…
— А поддельное разрешение? Надо же было до такого дойти! — с трибунальными нотками в голосе, продолжал Нерг. — Да ты хоть знаешь, что тебе светит, если это откроется?
— Да может и не откроется еще… Не до меня им сейчас.
— До тебя, не до тебя… Будешь им потом объяснять в Красном Каземате. Что, мол, не на встречу с лазутчиком вражьим ездил, а за цветочками! Вот засекут тебя до смерти!.. А виновата будет Нимарь!
— Да при чем тут Нимарь? Можно подумать, это она меня надоумила туда отправиться… Сам дурак! — проворчал Гайс.
— Ты-то, конечно, дурак. Но причина не в этом. Она тебя спровоцировала. Она была причиной!
— Это мне не понятно…
— Красивые бабы обожают, когда ради них совершают так называемые подвиги… Подвиги распаляют в них похоть!
Гайс широко улыбнулся, хотя лекарство пребольно щипало, а рана под ним истерично пульсировала — впервые Нерг при нем назвал Нимарь «красивой бабой». Признал, так сказать.
— Ну почему ты такой… низменный? Что тут плохого? Цветы для одинокой женщины… — мягко сказал Гайс.
— Одинокой? Держите меня семеро! Нимарь — одинокая женщина!
— Объяснись.
— Вот тебе сведения к размышлению. По вечерам к госпоже Нимари ходит мой помощник, Рюк. Кстати, и днем Нимарь для Рюка «всегда дома»!
— Рюк? Механик? — в глазах Гайса вспыхнуло недоверие.
Нерг важно кивнул.
— Между прочим, сегодня Рюк был мне нужен на отладке автоматического стреломета. Но он, развратная и ленивая тварь, сослался на письменное разрешение старшего офицера Симелета, который, видите ли, «направляет его к вдове высокочтимого господина Кнугеллина с не подлежащими обсуждению целями»! — Нерг потряс распечатанным письмом и улыбнулся, как показалось Гайсу, победно.
— Отправляйся-ка спать. А проспавшись — подумай, ради кого ты рисковал своей бесценной жизнью! Кстати, деталь: Рюк никогда не ходит к ней днем. Только вечером, когда стемнеет. И занавеси в окне ее спальни всегда наглухо задернуты. Смекаешь?
На обмякших ногах Гайс добрался до своей конуры и лег на кровать, лицом вниз.
Жар отчаяния плавил топкий воск его мыслей.
Девственный континент его души сотрясала всемогущая, безысходная, заполонившая собою все недра и колодцы, черная ревность.
Будь проклят этот пронырливый Нерг со своими «сведениями»! Пусть старшего офицера Симелета зарубят к Хуммеру в следующем большом бою! А механик Рюк пусть вспухнет от чумы, зарастет пузырчатой коростой, изойдет кровавым поносом, закупорится гноем… А Нимарь…
Но кары для Нимари он придумать не сумел. Разве что отхлестать ее кнутом, свитым из тополиного пуха и тюльпановой пыльцы?
Так и лежал Гайс, словно норка, с которой живьем содрали ценную шкурку. Лежал, в ожидании смертного часа, изнывая от непереносимого, жгущего давления враждебного воздуха. И ведь нечем больше закрыться, и никто не поверит, что бывает так больно…
Умопомрачение, душепомрачение, миропомрачение …
Он представлял себе сутулого, тощего Рюка, с длинным, как у болотной цапли, носом и непокладистой копной прямых грязно-русых волос, стоящим подле шелковой кровати госпожи Нимари, сзади от нее. Цепкие, ювелирной выучки, пальцы Рюка ложатся на маленькие соски Нимари, он вдумчиво целует мраморную выпуклость ее первого позвонка. Лицо Нимари, вначале отрешенное, какое-то меловое или стальное, розовеет, ребячливая улыбка озаряет его, вот она поворачивается к полюбовнику, обвивает руками его цыплячью шею, проводит языком вдоль чисто очерченной скулы и совершенно не ясно, что же она, проклятая, только в нем нашла, ведь этот зассыч тоже не знает, сколько пальцев удерживают тетиву!
Всю ночь Гайсу снилось, будто он, упившись допьяна яростью и горем, расстреливает из лука корзины с фиалками. А на закраинах сна стонет набухающая страстью Нимарь.
Следующим вечером Гайс с несгибаемой твердостью, свойственной безумию, решил
