Вскоре из цикадных сумерек выплыл сиреневый с золотым шитьем балахон Зары и малиновый колокол платья Велелены. Обе казались взволнованными. Зара — взволнованной курицей, Велелена — взволнованной телушкой.
— Теперь-то ты можешь сказать, что случилось, дорогая моя? — спросила Зара.
— Ты уверена, что нас никто не слышит?
— Абсолютно. Мои ненавидят этот сад. Мечтают его свести, будто он бородавка.
— Тогда говорю, — Велелена шумно выдохнула и сделала паузу. — Зара, меня просватали.
Уже в объятиях Зары, Велелена спросила:
— Ты правда рада?
— Очень! Миленькая моя! Рада! И кто он?
— Он замечательный! Дивный! (Я давно заметил, «дивным» у Велелены может быть даже яблочный огрызок при условии, что она впервые обратила на него внимание.)
— Ты его уже видела?
— Да, мельком. Он очень красивый. И потом, он наш дальний родственник, понимаешь? — Велелена встревожено посмотрела на Зару.
— Ну и что? Так даже лучше… Деньги остаются в Доме…
— Я не к тому, — досадливо засопела Велелена. Было ясно, что Зара не поняла ее намека и Велелена сердится.
— И как его зовут?
— Сьёр.
— Тот самый?! — ахнула Зара. — Тот самый… который… Ну… друг Ливы?
Велелена кивнула.
С минуту Зара усваивала новость, нервически обтрепывая пальцами бумажные края веера. Затем она повернула к Велелене свое одутловатое, с крупными щеками лицо и спросила:
— А отец знает, что Сьёр и Лива?..
— Не думаю. Если бы знал, он бы вряд ли… — Велелена хотела улыбнуться, но вышло, что скривилась.
Тут я впервые понял: все-таки, Зару и Велелену кое-что объединяет. И это «кое-что» — ревность.
Несчастные жадины! Они ревновали к Ливе папашу Видига, который, по их мнению, был слишком расточителен с их сестрой на предмет своих милостей.
— И когда они сговорились?
Велелена назвала дату.
— А почему так долго ждали?
— Сьёр должен был представить папе бумаги. Про свое состояние.
Мысленно открутив календарь на месяцы назад, я вдруг понял: это был день, когда Сьёр и Лива встретились у лестницы, когда Сьёр мурлыкал Ливе свое «умоляю». Бурил своим магнетическим взглядом подонка излучину меж ее ключиц.
Вечером того же дня Лива впервые отдала ему себя тремя различными способами — живот к животу, живот к спине, живот к животу со сменой, так сказать, направлений.
На излете той ночи я носил в комнату Ливы ее любимое лакомство — горный снег, смешанный с диким медом, орехами и фруктами.
Наворачивая десерт, раскрасневшийся Сьёр, несколько часов назад посватавшийся к Ливиной сестре, разглагольствовал о любви, которая приходит внезапно, но длится вечно…
Признаться, когда в имперской тюрьме я впервые увидел как с живого человека снимают ленточками кожу, я подумал, что, вероятно, это справедливо — то, что у людей есть кожа и способность воспринимать боль. Раз люди вообще способны проделывать друг с другом такие невообразимые вещи, пусть страдают за весь свой людской род.
Но тогда в саду я поймал себя на странной, невозможной для миролюбивых ариварэ мысли.
На мысли о Сьёре — о том, как это, в сущности, назидательно: аккуратно надрезая кожу у самого сустава, не обращая внимания на вынимающие душу вопли, ленточка за ленточкой снимать со своего врага кожу.
В конце концов, я же не знаю, чем провинился тот несчастный из имперской тюрьмы перед своим палачом?
В саду, вспоминая Сьёра, я впервые подумал о том, что даже самую зверскую пытку можно именно
Вернувшись, я застал в Сиагри-Нир-Феар, к слову, одном из самых эпичных замков Дома Лорчей, стоящем на скале, что выпятила грудь в самый синий океан, чарующую идиллию.
Неделю Сьёр не уезжал домой. Даже не ездил по делам.
Неделю Сьёр и Лива жили вместе, днем и ночью, вечером и утром. Как муж с женой.
Специально что ли Сьёр приурочил этот сексуальный привал к моему батрачеству у Зары?
