семинарист и знаете: «не прибавляй к словам Его».
Итак, он осмелился поучать меня. Это привело меня в бешенство:
— Нет христиан более истовых, чем выкресты. Мандельштам был таков же. Перешедшие на другую сторону служат особенно усердно. То ли замаливают вину, то ли доказывают себе, что не могли поступить иначе. Вы, перешедшие к Новому Богу, словно упиваетесь службами, знанием Нового Завета. Вам чудится, что между Богом и вами существуют особые отношения, что он поставит новообращенных выше, чем старых преданных слуг. Их верность досталась им по рождению, а вы явились по зову сердца — можно ли это не оценить? Но вы, очевидно, не понимаете, что ваше решение в вашей судьбе решительно ничего не изменит. Власть семени — Каинова печать. И ахиллесова слабость Христа была в проклятии его рода. Этот обрезанный пророк и на кресте оставался евреем. Готовы ли вы разделить участь вашего собственного народа?
Он спросил:
— Вы имеете в виду депортацию?
— Для начала, — сказал я. — А дальше… кто знает?
Он сказал:
— Разумеется, я готов.
5 марта. Ворохов.
И тут я подумал с тоской и ужасом о Матвее. И не только о нем. Если Матвея депортируют, что будет с Олей? Скорее всего, она разделит его судьбу. Разделит. Я хорошо ее знаю. Она отправится с ним в теплушке, в вагоне для скота — на убой. Эта мысль почти меня доконала.
5 марта. Юпитер.
Вести разговор было все тяжелее. Обруч с шипами сжимал мою голову подобно терновому венцу. Еще чуть-чуть и она расколется.
Я спросил:
— Когда Мандельштам писал те стихи…
Он прервал меня:
— «Мы живем, под собою…»
Я нетерпеливо кивнул:
— «Мы живем, под собою не чуя страны». Мандельштам понимал, что прощается с жизнью?
Он не колеблясь подтвердил:
— Да, безусловно понимал.
— Я тоже так полагаю, — сказал я. — Но из этого следует, что поэзия соприкасается со смертью больше, чем с жизнью?
Он согласился:
— Видимо, на предельном уровне так и есть.
Я спросил его:
— А бессмертие? И оно достигается предельным усилием. Вы не считаете, что для него только оно означало жизнь?
Он покачал головой:
— Не думаю. Он был вполне земной человек. И ясно сознавал, что бессмертие гораздо ближе к смерти, чем к жизни.
Шипы все сильней впивались мне в голову. И все сильней донимало меня раздражение. Я сказал:
— Да, это он написал: «Петербург, я еще не хочу умирать». Между тем, получается, что на деле он своей жизнью не дорожил.
Мой собеседник развел руками.
— Ну, как же ею не дорожить! Но знаете, еще никому не удалось обуздать призвание.
Я сказал ему:
— Какая в нем радость, если вы сами себе не хозяин?
Он произнес с виноватой улыбкой:
— Следовать призванию — радость.
— В чем же тут смысл?
Он вновь улыбнулся:
— Все же оно дает свободу.
Я жестко сказал:
— Нет вашей свободы, его свободы. Ничьей свободы. Свобода может быть лишь у державы. Свобода подданных — это абсурд. Два несопрягаемых слова. Да и держава несвободна. Ибо она подчинена движению, заключенному в ней.
— Тогда она обречена, — возразил он. — Несвободная сила не может быть творческой.
