сказал ему: «Разумеется». И мы обнялись. В этот миг я проснулся.
Все утро мой сон не отпускал меня. Я то и дело к нему возвращался, скорее даже — душой, чем мыслью. Я был взволнован и его связностью, и тем, что он меня посетил. Должно быть, не так я неуязвим, как кажется это моим знакомым. Но главным, что из него я вынес, было сознание одиночества.
Что ж, значит, так Бог распорядился: живым закрывать глаза мертвецам, а мертвым открывать их живым.
В полдень пришли Богушевич с Випером — «держать совет», как они объявили. Я все еще был в непонятной власти ночного сна и не сразу врубился в проблему, поставленную на обсуждение. Зато я был рад, что она у них — общая. После того, как Борис вернулся, у них начались серьезные трения. Тут было нечто парадоксальное — Борис, проживший двенадцать лет в комфортной мюнхенской повседневности и относительном достатке, носился с аббатом-социалистом, а вечно неблагополучный Випер твердил о трагедии России, которая однажды пошла за соблазнителем-крысоловом, сыгравшим на дудочке свою песенку о том, что равенство выше свободы. Долгое время они ограничивались послеобеденными дебатами, но в октябре девяносто третьего было два шага до рукоприкладства. Борис защищал Верховный Совет, а Випер выражал свою радость по поводу его поражения. Я присутствовал при исторической ссоре и должен сознаться, что в этот день они ненавидели друг друга. В какой-то момент мне показалось, что дело дойдет до рукопашной.
Весь белый, Богушевич кричал, что Випер — враг парламентаризма, а депутаты
— это избранники отдавшего им голоса народа.
Випер спрашивал его, с каких это пор дурдом называется парламентом, а эти придурки — депутатами.
Богушевич напоминал, что Випер не знает никого из них лично и, стало быть, не имеет права огульно всех окрестить придурками.
Випер насмешливо отвечал, что, слава Богу, он не глухой, слышал божественные звуки их эллинской речи, а был бы глухой, тоже имел бы все основания, чтобы назвать их именно так — достаточно посмотреть на их лица.
Богушевич торжественно объявил, что Саня Випер — не демократ. Випер сказал, что быть демократом и быть дебилом — разные вещи.
Богушевич крикнул, что интеллигенция оплакивает разгон парламента. Випер ответил, что климактерички не представляют интеллигенции. Борис назвал Випера бардом диктатора, а Випер Бориса — бойцом Макашова.
Скверный был день! Глядя на Рену, я попросту испытывал страх — вот-вот и потеряет сознание. Казалось, она на глазах стареет. Я вспомнил, как, уезжая в Германию, Борис сказал, что они «советские», что эта прививка неискоренима. О, да! Извольте понять людей, чья связь была больше и крепче родственной, готовых теперь изувечить друг друга из-за неведомых им актеров политического аттракциона. Просто какое-то наваждение. Впрочем, они были не одиноки. Клуб ораторов — однодумцев Арины — тоже, перекалившись, взорвался от собственных запальных речей.
Чуть ли не год они не общались. Потом, после некоторых усилий — моих, Арины и бедной Рены — их отношения восстановились. Парламентские сражения стихли, зато оппонентов заметно сблизила наша кавказская война — оба ходили как в воду опущенные. Да и, как выяснилось, привычка — все-таки не последнее дело.
И вот они появились вместе. Ко мне их привел безумный проект, внушенный, как я полагаю, Реной. После разлуки с «Мемориалом» она посвятила свою энергию реформам в пенитенциарной системе. Был создан центр с благою целью внести перемены в жизнь за проволокой. Рена то ездила по колониям, то заседала на конференциях и жаловалась, что дело не движется. С одной стороны, не хватает средств, с другой стороны, мешают косность и откровенная предубежденность. Общество потеряло сочувствие к людям, томящимся в заключении, — оно устало от криминала.
Поэтому Богушевич и Випер замыслили издавать журнал, названный ими «Открытая зона». Привлечь внимание читающей публики к осужденным, или осу'жденным (именно это ударение делалось в правоохранительных органах). Реформирование этой системы — по мнению Випера и Богушевича — единственный путь сократить преступления, ибо сегодня система и есть их питательная среда, институт повышения квалификации.
Все это были вполне разумные и общеизвестные рассуждения, изложенные с чрезмерной горячностью. Я предложил им по чашке кофе — и как безобразно они его пили! Давясь, торопливо, наперегонки, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Они совершенно не понимали, что это минуты священнодействия, которые нельзя упускать. Я спросил их, чего они ждут от меня. Оказывается, они рассчитывали, что я помогу им найти доброхота, который рискнул бы их поддержать. И тот и другой были свято уверены, что все магнаты — мои приятели.
Я поблагодарил за доверие и лестное мнение обо мне. Но несколько остудил их пыл. Переизбыток различных изданий порядком насторожил меценатов, и обольстить их будет непросто.
Мои сомнения огорчили создателей нового рупора права. Богушевич не преминул заметить, что он никогда не питал иллюзий, он знает цену всей этой публике, остервеневшей от легких доходов. Випер был более благодушен, сказал, что Борису стоит умерить свой классовый пафос, дело есть дело, они надеются на мои связи.
Должен признать, что союз с Ариной явно пошел на пользу поэту. Он выглядел спокойней, беспечней, а главное — не в пример ухоженней. Арина вертелась в каком-то фонде и как-то втянула туда и его. Он был при деле, оброс знакомствами и начал наконец зарабатывать. Теперь в его манере держаться, острить, делиться соображениями сквозила напористость человека, берущего у жизни реванш. Впрочем, обидчив он был как прежде. Шутки по собственному адресу воспринимал еще нетерпимей, даром, что сам был колюч на язык. Что же касается Богушевича, то, если бы не его сестра, он оказался бы одиноким старым монахом с дырявым зонтиком, как называл себя Мао Цзэдун. За все эти годы Надежда Львовна гостила в Москве четыре раза, и то не слишком длительный срок. И всякий раз она удивлялась, как это все мы тут можем жить. Мне было искренне жаль ее мужа.
В том грустном растроганном состоянии, в которое меня погрузило ночное свидание с Мельхиоровым, я не сумел ответить отказом, хотя абсолютно не понимал, чем я сумею быть им полезным. Однако в последующие дни я добросовестнейше расспрашивал знакомых и малознакомых людей, нет ли какого-либо охотника облагородить свое богатство.
Прошло две недели, и ранним утром один мой клиент, гибкий блондин, похожий просто до неприличия на композитора Раймонда Паулса, поднял меня телефонным звонком. Гордясь собою, он объявил: «Вы знаете,
