планеты. Без выстрела. Они просто подсаживали в каждого «дикаря» сознание одного из своих. Для Земли приготовлено как раз три миллиарда кристаллических записей. По количеству людей.
Не путайте мои приключения со Степкиными. Он уже знал про «вишенки», а я – нет. Сурен Давидович называл их «Мыслящими». Он говорил, говорил… Может быть, пришельцу, который сидел в его мозгу, хотелось выговориться. Я слушал и с жуткой ясностью представлял себе зеленые корабли, летящие в черной пустоте. Не такие, как десантный, – огромные. Они расползались по всей Галактике, без экипажей, без запасов воды и пищи. Даже без оружия. Только у Десантников было оружие. А большие корабли шли, набитые кристаллическими записями, «Мыслящими» этими, как мухи, несущие миллионы яичек. Корабль Десантников отыскивал для них подходящую планету, спускался и выбрасывал «посредник». Понимаете? Некому было даже выйти наружу. Вылетал робот и неподалеку от корабля оставлял замаскированный «посредник». У нас его замаскировали под пень. И первый, кто случайно подходил к нему, становился первым пришельцем. Как этот несчастный заяц. Он просто подскакал к «посреднику», и – хлоп! – в него пересадили кристаллическую запись Десантника девятого разряда. Он стал одним из Девятиугольников. А под утро на пень набрел Федя-гитарист.
«Так был я всюду – везде, – слышал я странную, слитную речь. – Тысячелетия мы шли по Космосу. Сотни, сотни, сотни планет!»
Потом он замолчал, а я сидел съежившись, и было очень холодно. Озноб вытекал из меня в жаркий, стоячий воздух оврага. Я знал, что вокруг тепло, и ощущал теплую, твердую поверхность, на которой сидел, и теплый, плотный песок под ногами, и жар, излучаемый кораблем. Но я замерзал. У меня в глазах был черный, огромный, ледяной Космос, и в нем уверенно ползущие огни кораблей. С трудом я пошевелил губами:
– Какой у вас вид на самом деле?
Он сказал:
– Тебе будет непонятно. Нет «на самом деле».
Я пожал плечами и спросил:
– Как вас зовут?
– Квадрат сто три. Такие имена у Десантников. «Квадрат» – я Десантник четвертого разряда. «Сто три» – мой номер в разряде. Квадрат сто три.
– А настоящего имени у вас нет?
– Мы служим Пути. Наша работа – готовить плацдарм для больших кораблей. Они приходят – мы уходим. Пятьсот – семьсот тел, которые мы временно занимаем, освобождаются, и их берут переселенцы. Мы уходим дальше, высаживаемся на другой планете, с иными языками, на которых нельзя произнести имени, свойственного предыдущей планете…
– Погодите, – сказал я. – У вас что, нет своего языка? Есть? А как вас звать на вашем языке?
– Квадрат сто три. Объясняю тебе: я – Десантник. Мы не носим настоящих имен.
– Погодите… На своей планете тоже?
Он хрипло рассмеялся.
– Когда наступит ночь, посмотри вверх. Выбери любую звезду и скажи нам: «Это ваше солнце!» Мы ответим: «Может быть».
Я почему-то кивнул, хотя и не понял его слов. Потом все-таки переспросил, почему любая звезда может оказаться их солнцем.
– Мы не знаем, откуда начался Путь, – ответил он.
– Не знаете? Как это может быть?
– Космос огромен. Путь начался, когда звезды еще были иными. Путь велит нам смотреть вперед.
Он говорил равнодушно, будто о гривеннике, потерянном из дырявого кармана, и меня это поразило. Сильнее всего остального. Я получил масштаб для сравнения: планета дешевле гривенника! А я? Наверно, как гусеница под ногами. Захотели – смахнули с дороги, захотели – раздавили. И не захотели, а просто не заметили. Разве мое тело им понадобится под Мыслящего.
И я замолчал. Хоть режьте, буду молчать и все равно удеру. А если вы захватите всю Землю, уйду на край света, и вы до меня не доберетесь.
Так я решил и повернулся спиной к Квадрату сто три. Больше я не звал его Суреном Давидовичем. Баста.
Он заговорил снова – я молчал. Но тут прикатился заяц Девятиугольник, вереща Нелкиным голосом:
– Дрянь, дрянь, собака! Понимает о себе много! Уф! Она околачивается у прохода, Квадрат сто три.
Квадрат быстро пошел наверх. Я выждал минуту. Заяц опять таращился на меня и подпрыгивал. А когда я встал и попробовал уйти, корабль ослепил меня лучом. Заяц предупредил:
– Сидел бы ты, щенок… Лучемет головешки от тебя не оставит…
Я сел и на всякий случай прижался спиной к кораблю – туда луч не достанет… Я помнил, как Девятиугольник требовал, чтобы меня пристукнули. Все-таки я хотел жить и выбраться отсюда.
А заяц тряс ушами – смеялся.
…Я закрыл глаза и вообразил, будто сплю, лежа в своей кровати у открытого окошка. Сейчас зазвонит будильник, я проснусь, мать накормит меня завтраком. Пойду в школу, высматривая по дороге Степана, а на ступеньках универмага будет совершенно пусто, и сегодняшний день ничем не будет отличаться от всех весенних дней.
– Собака ушла, – сказал заяц. – Квадрат сто три возвращается. – Он подпрыгнул несколько раз, все выше и выше, и начал расписывать, какая страшная была собака.
В породах он, понятно, ничего не смыслил. По описанию получалось – дог. Огромная, с короткой шерстью, светло-серая. Морда квадратная, тупая. Хвост длинный, юный, как змея, – тут зайца передернуло. Я злорадно спросил:
– Боишься собак, гаденыш?
Вернулся Квадрат сто три, прогнал зайца на патрулирование. А мне приказал:
– Алеша, твой микрофон! – и подставил руку.
Я выплюнул в нее «слизняк». Квадрат сто три небрежно опустил его в карман и пошел следом за зайцем. Я не мог удрать, для того у меня и отобрали эту штуку – она служила пропуском в «зону». Остался в проклятом пузыре и мог молчать, сколько мне было угодно.
Допрос
Я отполз от корабля, забился в моховые кочки под откос и там лежал. Слышал, как вернулся Квадрат сто три. Потом ухо, прижатое к земле, уловило чужие шаги. Они дробно простучали по откосу и стихли поблизости. А мое тело отказывалось двигаться. Веки не хотели подниматься… Решайте свои дела без меня, я полежу, здесь мягко. На свете два миллиарда больших людей. Что вы привязались, почему я обязан заботиться и где это сказано, что один мальчишка на огромной Земле обязан и должен? У вас армии, ракеты. Кидайте сюда ракеты, и пусть все кончится, я согласен. Не хочу подниматься.
…Еще шаги. Что-то тяжело ударилось о землю. Потом голоса. Опять Киселев – Угол третий! Он говорил где-то поблизости…
Пусть. Меня это не касается. Слышать не хочу их разговоров. Я один, мне еще четырнадцати нет, сопротивлялся я. И вдруг над лесопарком затрещал самолетный мотор. Звук приблизился, стал очень сильным, загрохотал и умчался.
– Зашевелились…
Это сказал плотный человек, седой, важный. В Тугарине я его никогда не видел. Он восседал на плите корабля, подтянув на коленях дорогие серые брюки, а пиджак держал на руке. Рядом примостился Федя- гитарист. Вертя головой – шнур бластера, видимо, резал ему шею, – он проговорил:
– Еще девяносто пять минут. Придется драться, Линия восемнадцать?
Седой неторопливо ответил:
– Потребует служба – будем принимать меры. Решим вопрос. – Он выпятил губы и искоса взглянул на Киселева. – Самочувствие-то как, Угол первый?
Я подумал, что Линия – большой начальник у Десантников и путает их имена. Наш завуч, например, старается каждого ученика звать по имени и всегда путает. Но Киселев не поправил седого. Пожал плечами и стал отряхивать песок с брюк и рубашки.
