буйству чувств превосходит те небольшие 16-миллиметровые авангардистские фильмы, которые снимались некоторыми молодыми художниками и которые не были бы пропущены ни одной цензурой. Тот или иной макет из картины 'К северу через северо-запад' или комбинированная съемка из 'Птиц' имеют поэтические качества экспериментального кино, которое делают в кукольной мультипликации чех Иржи Трнка или канадец Норман Мак Ларен, с его короткими фильмами, нарисованными прямо на пленке.
'Головокружение', 'К северу через северо-запад', 'Психо' — вот три фильма, которым постоянно подражали в последнее время. Я убежден, что работа Хичкока уже давно оказывает влияние на большую часть мирового кино, в том числе и на тех кинематографистов, которые не любят в этом признаваться. Это влияние, прямое или подспудное, стилевое или тематическое, благотворное или дурное, отразилось на творчестве режиссеров, чрезвычайно не похожих друг на друга, как, например, Анри Верней ('Мелодия из подвала'), Ален Рене ('Мюриэль', 'Война окончена'), Филип де Брока ('Человек из Рио'), Орсон Уэллс ('Чужестранец'), Винсент Миннелли ('Встречное течение'), Анри-Жорж Клузо ('Дьявольские лики'), Джек Ли Томпсон ('Мыс страха'), Рене Клеман ('На жгучем солнце', 'День и час'), Марк Робсон ('Приз'), Эдвард Дмитрык ('Мираж'), Роберт Уайз ('Дом на Телеграф-Хилл', 'Наваждение'), Тед Тетз-лаф ('Окно'), Роберт Олдрич ('Беби Джейн'), Акира Куросава ('Между небом и адом'), Уильям Уайлер ('Коллекционер'), Отто Преминджер ('Банни Лейк отсутствует'), Роман Полянский ('Отвращение'), Клод Отан-Лара ('Убийца'), Ингмар Бергман ('Тюрьма', 'Жажда'), Уильям Кестл ('Убийство' и др.), Клод Шаброль ('Кузены', 'Око дьявола', 'Мари Шанталь против доктора Ка'), Ален Роб-Грийе ('Бессмертная'), Поль Павио ('Портрет-робот'), Ричард Куайн ('Чужими встречаемся мы'), Анатоль Литвак ('В пяти милях от полуночи'), Стенли Донен ('Шарада', 'Арабеска'), Андре Дельво ('Человек с бритой головой'), Франсуа Трюффо ('451 по Фаренгейту'), не говоря уже о серии Джеймса Бонда, являющейся очевидной, грубой и неловкой, подделкой под творчество Хичкока, и в частности под фильм 'К северу через северо-запад'.
Тот факт, что столько кинематографистов, как очень талантливых, так и посредственных, внимательно изучают фильмы Хичкока, означает, что они видят в нем удивительного человека с необыкновенной судьбой и относятся к его творчеству с восхищением или завистью, ревностью или благоговением, но никогда не относятся равнодушно.
Речь не идет о том, чтобы слепо восхищаться творчеством Альфреда Хичкока или провозглашать его совершенством, лишенным малейшего изъяна. Просто до сегодняшнего дня это творчество настолько недооценивалось, что прежде всего необходимо поставить его на подобающее ему место — одно из первых. А затем наступит черед и для критической дискуссии, тем более что сам художник, как будет видно из дальнейшего, не боится слишком сурово оценивать большую часть сделанного им.
Английские критики, в глубине души с трудом прощающие Хичкоку его добровольное изгнание, с полным основанием тридцать лет спустя все еще восхищаются юношеским неистовством картины 'Леди исчезает'. Но напрасны сожаления о том, что происходит. Это закономерно. Молодой Хичкок времен 'Леди исчезает', жизнерадостный и пылкий, был бы неспособен передать переживания, испытываемые Джеймсом Стюартом в 'Головокружении', произведении зрелого мастера, в этом лирическом комментарии о взаимоотношениях любви и смерти.
Один из англосаксонских критиков, Чарлз Хайэм, написал в журнале 'Филм куотерли', что Хичкок так и остался 'шутником и изощренным, лукавым циником', он говорит о его 'нарциссизме и холодности', о 'беспощадности его насмешки', никогда не являющейся 'благородной насмешкой'. Г-н Хайэм считает, что Хичкок испытывает 'глубокое презрение к миру' и что его мастерство 'наиболее полно проявляет себя, когда ему предоставляется случай для убийственного по своей сути наблюдения'.
Я думаю, что г-н Хайэм отмечает важный момент, но что он идет по ложному пути, когда ставит под сомнение искренность и серьезность Альфреда Хичкока. Цинизм, вполне реальный у сильных людей, часто всего лишь маска у ранимых душ. За ним может скрываться глубокая сентиментальность, как у Эрика фон Штрогейма, или попросту пессимизм, как у Альфреда Хичкока.
Луи-Фердинанд Селин делил людей на две категории:
Кино Альфреда Хичкока не всегда воодушевляет, но всегда обогащает, хотя бы благодаря той ужасающей ясности, с которой он развенчивает оскорбления, наносимые человеком красоте и чистоте.
Если в эпоху Ингмара Бергмана мы признаем, что кино ничем не уступает литературе, то мне кажется, следует отнести Хичкока — хотя, впрочем, зачем его куда-либо относить? — к той же категории не знающих покоя художников, к которой мы относим Кафку, Достоевского, По.
Эти волнующие нас художники, разумеется, не могут облегчить нам жизнь, потому что им самим трудно жить, но их миссия — передать нам собственные терзания. И одним этим, вероятно, даже помимо их воли, они помогают нам лучше познавать самих себя, в чем и заключается основная цель любого произведения искусства.
1
Детство • За тюремной решеткой • 'Рассвело...' • Майкл Бэлкон • 'Женщина-женщине' • 'Номер тринадцать' • Знакомство с будущей миссис Хичкок • Мелодраматическая съемка: 'Сад наслаждений' • 'Горный орел'
Франсуа Трюффо. Мсье Хичкок, Вы родились в Лондоне 13 августа 1899 года. Мне известен лишь один эпизод из Вашего детства– случай в полицейском участке. Это подлинная история?
Альфред Хичкок. Да. Мне, должно быть, было лет пять. Отец отправил меня в полицию с запиской. Начальник участка прочел ее и запер меня в камеру на 5-10 минут со словами: 'Вот как мы поступаем с непослушными мальчиками'.
Ф.Т. За что же Вас наказали?
А.Х. Не имею ни малейшего понятия. Отец называл меня 'невинным ягненком'. Не могу даже вообразить, что же я такого натворил.
Ф.Т. Как я слышал, Ваш отец был довольно суров.
А.Х. Я бы назвал его скорее неуравновешенным. Что еще можно добавить о семье? Разве то, что у нас любили театр. Возвращаясь взглядом в прошлое, я вижу теперь, что мы были довольно нелепой компанией. Но я был примерным ребенком. На всех семейных торжествах я смирно сидел где- нибудь в уголке и не раскрывал рта. Смотрел оттуда и многое подмечал. Я всегда таким был и таким остаюсь. Меня можно обвинить в чем угодно, но в самообладании мне не откажешь. Я всегда был одинок, и не помню, чтобы у меня когда-нибудь был товарищ. Я играл в одиночестве и сам придумывал себе игры.
Меня очень рано отдали учиться. В колледж св. Игнатия, иезуитскую школу в Лондоне. Наша семья была католической, а для Англии это само по себе нечто из ряда вон выходящее. Наверно, именно там, у иезуитов, развилось во мне чувство страха– морального порядка: страха оказаться вовлеченным во что-то греховное. Всю жизнь я пытаюсь избежать этой опасности. Отчего? Может быть, из боязни физического наказания. В мое время для этого служили очень жесткие резиновые палки. Кажется, иезуиты до сих пор ими пользуются. И проделывалось все это не как-нибудь, а с толком, в виде исполнения приговора. Провинившегося направляли после уроков к отцу-настоятелю. Он со зловещим видом заносил имя в журнал, там же отмечал меру наказания и надо было целый день ожидать исполнения приговора.
Ф.Т. Я слышал, что Вы не блистали успехами и были сильны лишь в географии.
А.Х. Обычно я был в пятерке лучших. Первым никогда, один или два раза– вторым, но чаще всего четвертым или пятым. Меня считали рассеянным.
