стоявший во главе аукционного дома, подделал купчую на имя Бётткера, чья репутация не вызывала сомнения. В «Бизли» надеялись навсегда похоронить тот факт, что нацисты, скорее всего, украли картину у тети вашего отца в Ницце, куда она была отправлена на хранение. После нацисты совершили сделку со Штрассером, через руки которого прошло много других картин. Но хуже всего то, что человек, помогавший Штрассеру придавать сделкам законный вид, был американский военный, он работал в паре с Эдвардом Рорком.
Лицо Хильды оставалось непроницаемым, и сама она хранила молчание.
— Мисс Баум, мне очень жаль. Я хотела рассказать вам об этом до того, как вы прочтете статью в газете. Чтобы защитить всех нас от Майкла Рорка и Филиппа Робишо, готовых пойти на что угодно, лишь бы правда не всплыла наружу, я рассказала всю историю репортеру из «Нью-Йорк таймс» и предоставила ей копии документов, касающихся «Куколки». Завтра правда об истории картины станет общественным достоянием. Я понимаю, для вас это не большое утешение, теперь, когда «Куколка» украдена. Но надеюсь, сумма, которая вам достанется, послужит чем-то вроде компенсации. Независимо от судьбы картины я хотела, чтобы все узнали правду. Простите.
Хильда взорвалась.
— Простите? И вы думаете, что ваше небольшое расследование восстановит справедливость? Прежде чем вы узнали, что в «Бизли» подделали купчую, вы были готовы отдать им «Куколку». Мисс Койн, не имеет никакого значения, отослал ли мой отец картину на хранение, где ее присвоили нацисты, словно сорвали зрелый плод с куста, или лично продал ее нацистам. И в том и в другом случае «Куколка» была у него украдена. Нацисты вынудили отца носить еврейскую звезду. Они отобрали у него бизнес. Они заставили его влезть в долги. И эти долги были такие непомерные, что он пытался продать свою ценную коллекцию, чтобы купить свободу для себя и матери или просто чтобы купить еды. Если бы я могла представить дело в Европейском суде, то я бы доказала, что даже добровольная продажа при тех обстоятельствах является вынужденной и равносильна краже со стороны нацистов. Европейский суд, скорее всего, вернул бы «Куколку» его законному владельцу, то есть мне. Но не тут-то было. Битва за картину произошла здесь, в бесчувственном американском суде, где выступали вы со всеми своими хитрыми уловками.
— Мисс Баум…
— Я все сказала. А теперь уходите вместе со своими извинениями.
Мара, пошатываясь, направилась к двери, испытывая головокружение оттого, что все ее усилия оказались бесполезны. На секунду она оглянулась и неожиданно заметила деревянный ящик в дальнем углу гостиной, заставленной багажом. Она не увидела его, когда второпях входила, но зато теперь этот ящик показался ей знакомым. Мара пошарила в памяти и вспомнила: хранилище аукционного дома «Бизли». Этот самый ящик предназначался для «Куколки».
Так вот как Майкл и Филипп утрясли дело «Баум», чтобы помешать бомбе взорваться на весь мир. По-тихому организовали «кражу». Страховка пойдет в опустевшие сундуки теперешних владельцев, иезуитов, а картина попадает в руки Хильды Баум, которая только этого и ждала. Обе стороны довольны, дело «Баум» против «Бизли» прекращено, с выплатой издержек, разумеется. Все счастливы, кроме страховой компании, но она покроет убытки за счет страховых взносов. Схема сработала бы, если бы Майкл замял правду и отобрал у Мары документы, но тут он потерпел крах.
Мара уставилась на Хильду, которая стояла, высокая и решительная, с вызовом отвечая на укоризненный взгляд.
— Мисс Койн, теперь вы, надеюсь, понимаете, что я никак не могла предоставить решение суду. Ваши аргументы — и тот, что отец мог добровольно продать «Куколку» нацистам, и тот, что обращение в суд последовало после длительного перерыва, и насчет этой проклятой расписки — были слишком хитры, чтобы я рисковала. Вы и ваш суд были готовы отдать картину «Бизли». Поэтому, когда вчера ночью мне предложили «Куколку», у меня не оставалось другого выбора, как согласиться.
— Нет, у вас был выбор.
— Мисс Койн, я пошла бы на сделку с самим дьяволом, лишь бы вернуть картину.
И тут впервые Маре пришли на ум верные слова.
— Мисс Баум, мне кажется, вы так и поступили.
34
Солдаты вытаскивают Эриха из темного подвала, где проводился допрос, на утренний свет. Хотя небо затянуто серыми облаками, солнце все-таки пробивается сквозь них и ослепляет его.
После многих дней темноты мир кажется невероятно ярким, и из его распухших глаз начинает сочиться влага. Он не хочет, чтобы солдаты по ошибке решили, будто он плачет, поэтому утирается рукавом. Бледно-голубой, изорванный в лохмотья рукав становится красным. Из глаз текут не слезы, а кровь.
Когда глаза немного привыкают к свету, Эрих понимает, что солдаты только что вывели его на середину лагерного двора. Справа он видит ворота, через которые его и Корнелию привели сюда под конвоем. На железных воротах выбит издевательский девиз лагеря Дахау: «Arbeit macht frei», что означает «Работа делает свободным».
Оглядывая двор, он постепенно сознает, что стоит один в центре огромного круга таких же, как он, заключенных. Эрих всматривается в лица, отчаянно надеясь найти жену, с которой его разлучили сразу после прибытия в лагерь, так давно, что и не припомнить — слишком много мучений пришлось вынести. Тощие обстриженные женщины отличаются от мужчин только лагерной формой. Ни одна из них не похожа на Корнелию. Эрих приходит в ужас, не найдя жены.
Пленные окружают его со всех сторон, а их, в свою очередь, берут в кольцо вооруженные до зубов солдаты. Эрих замечает, что заключенные старательно отводят взгляд, хотя повернуты к нему лицом. Похоже, им приказали смотреть на него, но они не в силах исполнить приказ.
Из людской массы к нему выходит офицер, тот самый, который допрашивал его в подвале. Офицер громко обращается к нему по-немецки:
— Заключенный Баум, спрашиваю вас в последний раз. Согласны ли вы назвать местонахождение вашей коллекции предметов искусства и передать ее полноправному хозяину, Третьему рейху?
Эрих знает, что сейчас произойдет, независимо, поставит он свою подпись под документом или нет. Нацистам его подпись нужна лишь из рабской приверженности собственным сложным законам конфискации имущества и, возможно, для того, чтобы успокоить Зейсс-Инкварта. Эриха терзает страх, но он не желает, чтобы его последние слова были словами жертвы, он не станет попустительствовать нацистским злодеяниям.
— Нет, не согласен.
— В таком случае вам известно, как я должен поступить.
Из толпы появляется команда для расстрела, офицер подает сигнал. Пока солдаты прицеливаются, он прикрывает веки и видит бирюзовые глаза женщины с картины «Куколка», чувствует, как ее протянутые руки обнимают его, словно приветствуя после долгого отсутствия. Он мысленно складывает эпитафию, бросая вызов лозунгу Дахау: «Вера делает свободным». Он улыбается.
Раздаются автоматные очереди.
35
Холодная мраморная скамья. И воздух вокруг неподвижный и промозглый, хотя снаружи яркий и теплый день. Длинное помещение слилось в один сплошной бело-серый гранит в честь предков Лилиан — ничего другого Мара разглядеть сквозь слезы не могла. И только мемориальная доска Лилиан четко
