дивизиона составили костяк сводного отряда, который и задержал немцев на нашем участке.
В разведке служили замечательные ребята, сибиряки — Степан Лагутин, Гоша Куликов, Коля Трубицын, Коля Гутеев и другие. Я смотрел на своих товарищей с восторгом и удивлением. Они умели все. Взобраться на телеграфный столб и подключить связь, заранее договорившись с дивизионом — какие провода будут задействованы. Умели выполнить любую работу железнодорожника — от стрелочника и сцепщика до машиниста паровоза, умели разминировать и устанавливать мины. Могли быстро заменить колеса бронеавтомобиля на железнодорожные и воевать на бронедрезине. Все умели ребята! В течение нескольких недель мне пришлось освоить их профессии. Но вот чему я никогда не научился у своих друзей — так это навыку потомственных охотников. Даже корректировать огонь бронепоезда они умудрялись инстинктивно, и моя грамотность, так мне казалось, была им вовсе не нужна. И то, что я смог заслужить любовь и уважение этих замечательных ребят, является для меня самой главной наградой, полученной на войне. Я горжусь, что воевал рядом с этими людьми!
Лагутин стал мне родным отцом. Двухметрового роста, ушедший в армию из Бийска, бывший алтайский охотник, носивший сапоги 46-го размера, молчаливый Лагутин был настоящим русским богатырем. Он мог спокойно выпить за день два литра водки и выглядеть совершенно трезвым, как стеклышко. При своем весе в сто тридцать килограмм и огромном росте он мог бесшумно пройти по хворосту.
В июле 1942 года дивизион вступил в бои под Армавиром. Здесь погиб командир разведчиков. И меня, «за грамотность», назначили командиром разведки вместо убитого. Все корректировали огонь по попаданиям, а я умел еще корректировать по азимуту. У нас не было рации, и вся корректировка шла только по телефонной связи. Вдоль железной дороги шли столбы с проводами. Так вот, провода телефонного аппарата накидывались на два таких провода и у бронепоезда подключались к этим же проводам…
Бои на Кавказе были самыми тяжелыми, в которых мне пришлось участвовать. Многие десятки немецких танков перли тараном на наш бронепоезд, оставленный без прикрытия пехоты и авиации. В небе над нами с утра до вечера висела подлая немецкая «рама» и наводила на нас шестерки «юнкерсов», которые беспрепятственно пикировали на нас. От бомбежек экипажи бронепоездов несли тяжелые потери. Редко удавалось сбить немецкий пикировщик.
На моих глазах как-то зенитчик с «Сибиряка» сбил из 37-мм зенитки самолет Ю-88 и почти сразу погиб. Нас бомбили постоянно! Четырьмя орудиями 76-мм и приказом «Ни шагу назад!» трудно было остановить немецкие танки. Молодцы паровозники! Они все время отлично маневрировали. Однажды бронебойный снаряд, выпущенный немецким танком, попал в сухопарник паровоза. Техник-лейтенант Тыртычко, обжигаясь, забил пробоину деревянным брусом. Под станцией Прохладной развернулись танковые сражения. Мы массово использовали «ленд-лизовские» танки, бросая их в контратаки на верную погибель. Всего несколько раз я видел танки Т-34. Видел, как довольно успешно пытались остановить немецкие танки с помощью дрессированных собак с противотанковыми минами на спине. Нашу авиацию мне удалось увидеть только один раз, и то не в воздухе, а на земле. Неподалеку от нас сделал вынужденную посадку подбитый штурмовик ИЛ-2, вооруженный эрэсами. У самолета стоял летчик, молодой парнишка, в звании лейтенанта, и крыл весь белый свет матом. Мы постепенно откатывались к Чечне. Местное население относилось к нам весьма недружелюбно. Жрать нам было нечего, так мы брали провиант у местных, иногда даже угрожая оружием. В Грозном, еще по пути на фронт, ко мне, сидящему на первой платформе, подошел пожилой чеченец и сказал: «Солдат, продай автомат! Я тебе семьдесят пять тысяч дам!» Я послал его подальше… Каждый выход на разведку на Кавказе был неимоверно тяжелым. В начале сентября положение стало критическим. Мы прибыли на станцию Докшукино, сейчас уже не помню, это юго-восток Кабардино-Балкарии или уже северо-запад Северной Осетии. Мы должны были поддержать огнем наши пехотные части. Но на станции и рядом с ней — вообще не было никаких пехотинцев. Тишина страшная. Абсолютная. Тишина перед немецкой атакой, которую у нас не было шансов сдержать. Я даже сейчас не понимаю, как нам удалось выжить в тот день. Немцы обошли станцию. Находясь на перроне, мы попали под огонь своих «катюш». Спасались на полу станционной уборной. Ты представляешь себе станционную уборную во время войны? Пришлось снять с себя все обмундирование. К своим по Тереку шли в одних трусах, но с оружием. Несколько дней казалось, что не отмоем с себя эту дикую вонь. В сентябре 1942-го сводный отряд дивизиона бронепоездов, 44 человека, был брошен на оборону перевала на высоте 3000 метров над уровнем моря. От звука выстрела сошла лавина. Огонь мы вели только снайперский, а немцы заваливали нас минами. На какое-то время нас просто забыли на перевале. Кончились продукты. Начался голод. За каких-то три дня я полностью сжевал ремешок танкошлема, а потом в течение двух дней во рту не было ни крупинки.
Когда спустились с перевала в долину, я еще долго переживал, почему не съел второй ремешок шлема, надо было только срезать металлическую пряжку.
Против нас стояли немцы, оказавшиеся в аналогичной ситуации, им тоже нечего было жрать. Немцы к такому не привыкли. На пятый день около роты немцев, во главе с капитаном, сами пришли сдаваться к нам в плен. Случай для сорок второго года очень редкий, но голод — не тетка. В плену немцы держались с достоинством. А перевал мы все же тогда удержали. Когда нас сменила на перевале стрелковая рота старшего лейтенанта Цховребова, то из нашего сводного отряда в живых оставалось только 19 человек. Попросили у Цховребова сахара. Командир роты ответил, что внизу нас накормят, а им тут еще до третьего пришествия сидеть.
За бои на перевале я получил медаль «За отвагу», но покрасоваться с ней на гимнастерке довелось всего два дня. Почему? Долгая история… Ладно, слушай. Хоть я и старался во всем походить на своих старших товарищей-разведчиков, и даже научился пить на равных с ними, но все равно оставался подростком-сластеной. Дивизион вышел из боя, и нас отвели на формирование в Беслан. Кто-то сказал, что рядом с вокзалом находится паточный комбинат, который собираются взорвать перед ожидаемым приходом немцев. Там стояли цистерны с патокой, похожей по виду и вкусу на липовый мед. Сначала на комбинат пошел комиссар дивизиона со своим ординарцем и принес два полных ведра патоки. Сходили и мы с Лагутиным разок. Принесли ребятам ведро патоки. Решили сделать еще рейс.
Пошли без оружия, ведь до немцев было 15 километров. Вышли с проходной на пустынную улицу. Какая-то женщина подошла к нам и предложила четверть араки за ведро патоки. Лагутин потребовал еще бутылку. Внезапно появился невысокий кавказец в плаще, в полувоенной фуражке и шевровых сапогах. Наглая и самодовольная физиономия. «Спэкулируете?!» — закричал он. Мне показалось, что эта, начальственного вида, тыловая крыса намекает на мою национальность. Я психанул и хлестнул его наотмашь по лицу. Он только качнулся в сторону и сразу выхватил из-под плаща пистолет ТТ. Лагутин среагировал моментально и врезал кавказцу своим огромным кулаком. Кавказец неподвижно распластался на тротуаре. Я подобрал отлетевший в сторону ТТ. Под распахнувшимся плащом мы увидели у кавказца над левым карманом френча орден Ленина и значок депутата Верховного Совета. Мы испуганно посмотрели друг на друга и стали помогать подняться с земли приходящему в себя депутату. Вернули ему пистолет без обоймы. Депутат сразу вытащил из недр плаща запасную обойму, вогнал ее в пистолет и пронзительно заорал: «Ведяшкин! Взять их!» Из-за угла возник маленького роста толстый младший лейтенант с автоматом ППД на груди. Рядом с ним еще два автоматчика. Нас погрузили в кузов старенького «газика», депутат залез в кабину, а Ведяшкин и его команда разместились рядом с нами. Привезли в селение Брут. Депутат с Ведяшкиным зашли в какое-то каменное здание, и минут через десять нас завели в просторную комнату. У стола стоял огромный детина, ростом почти со Степана. Он был одет в шерстяной свитер и синие диагоналевые галифе. Сверкающие хромовые сапоги. На спинке стула висел китель. Петлицы с синим кантом с тремя «кубиками». Нам сразу стало ясно, куда мы попали. Тогда это звание называлось старший сержант НКВД. Детина подошел к Степану и внимательно стал его разглядывать, словно удивляясь тому, что на свете есть кто-то крупнее его самого. А потом резко ударил Лагутина в голову. Степан отлетел к стене. Энкавэдист начал орать: «Что?! Спекуляции вам мало?! На первого секретаря обкома партии руку подняли! Ничего, вас трибунал быстро к стенке прислонит! У-у, бляди, девяти грамм на вас даже жалко! Я бы вас без всякого трибунала, своими руками бы удавил!»
Отвели нас в другое помещение. Выпотрошили карманы, забрали документы и кисеты с табаком, сняли ремни и сорвали петлицы. Чьи-то ловкие руки сняли медаль с моей гимнастерки.
Недалеко от входа сидел солдат и чистил пистолет. Прогремел выстрел. Кто-то сказал: «Ты что… твою мать! Куда ты в пол стреляешь, мать твою?! Там же люди!» Служивый ответил: «Будя тебе… Люди… Их все равно всех уже списали. Да я что, нарочно?» Нас впихнули в подвал, шесть ступенек вниз. Смрад немытых тел и прелых портянок. Голодные, серые, изможденные лица. И здесь нам объяснили, что мы попали в
