не могли сделать — все утонули. Командиру посмертно присвоили Героя. Второй танк подбивают. Это мне рассказал артиллерист, Герой Советского Союза, когда мы встречались со школьниками школы № 1130. Он мне сказал, что был поражен командами нашего командира бригады.
1 мая мы оставались у моста и весь день находились под страшным обстрелом. Сидели в подвале в готовности в случае чего выскочить к танкам и отразить контратаку. Я решил выйти из подвала. Подбегает командир танка: «Товарищ старший лейтенант! Что делать?!» — «Что такое?» — «Мина попала в танк, и ваш чемодан с трофеями загорелся». — «Режь веревки к чертовой матери! Пусть это все летит на мостовую и горит. Не хватало, чтобы из-за этого чемодана сгорел танк!» Жалости никакой не вызвало, но конец истории с трофеями получился оригинальный. Вдруг команда: «Срочно представить пять человек к званию Героя». Сразу дать по телефону данные, а завтра к утру представить наградные материалы. Мы дали по телефону маленькую реляцию на пятерых. Назавтра нужны были наградные с печатью. А где печать? В штабной машине во дворе тюрьмы Моабит. На улице уже смеркается. Участок Моабитштрассе до моста и после него простреливается со страшной силой. Дома горят. Можно было, конечно, забастовать, и никто бы меня не обвинил. Комбат вообще мне в рот смотрит. Он боялся все-таки, что я решу батальоном командовать. Но я подумал, что и не такое бывало. И пошел. Из подвала в подвал. Один раз назад обернулся, а того подвала, где я сидел, уже и нет. Добрался до площади, а по ней бьет батарея. Мне надо проскочить через нее и вбежать в калитку. Считаю: раз, два, три, четыре, пауза… раз, два, три, четыре — вперед! Бегу и думаю, а если калитка закрыта? Нет, открыта. А кто там, в тюрьме? Парторг, замполит, делопроизводитель, начальник связи. Я их всех поднял писать реляции. А это не так-то просто. Короче говоря, написано, печать поставлена, и уже рассвело. Во дворе нашел велосипед, сел на велосипед. Прихожу, а тут уже братание с танками Украинского фронта. Завтрак.
Хотели на стенах расписаться, но тут команда — строиться. И танки пошли на северную окраину Берлина. Героя получил командир танка из наводчиков, который действовал быстро и хорошо, остальным заменили на хорошие награды не ниже ордена Красного Знамени.
После выхода из боев нас перебросили на север, километров за 20–30 от Берлина. Там, в какой-то деревушке, мы встретили День Победы. Мы спали. Вдруг прибегает дежурный: «Товарищ лейтенант, в лесу ракеты!» — «Поднимай дежурный взвод по тревоге!» Оделся. Выбегаю. А ребята уже поняли, в чем дело, — стреляют в воздух. Уже на рассвете сообщили по телефону, что война закончилась. Провели митинг — на завтрак. Завтрак был победный — ведь в каждом танке пятилитровый бачок спирта всегда был.
— Командиром бригады оставался Кузнецов. Командовал он, конечно, здорово, но у него были приступы какой-то болезни, которую он скрывал. То ли припадки эпилепсии, то ли обострение радикулита. Бывало так, что прямо в течение боя он был вынужден ложиться к врачам, и его всегда подменял Морозов. Кузнецова, видимо, устраивало, что есть такой Морозов, который всегда готов подменить. В Берлинской операции так и получилось. Задачи 15-го числа ставил Кузнецов, а когда пошли, он вдруг исчез и появился, только когда бои окончились. Честно говоря, мне не нравятся мемуары Шатилова. Там о нашей бригаде, которая все время поддерживала его дивизию, без танков которой пехота двигаться не могла, всего два слова написано. А ведь они тогда нам в рот смотрели, ждали от нас продвижения.
— У меня таких вопросов не возникало. Для меня были важны мои ребята, экипажи. Я заботился прежде всего, чтобы они остались живы. Не дай бог, если ранят, скорее вытащить, перевязать и отправить. Это было главным. И конечно, выполнить задачу как можно быстрее, обязательно иметь успех.
Мне нравилось, когда получалось так, как задумал. Нравилось налаживать взаимодействие с артиллерией, авиацией, пехотой. Ты совершенно в другом измерении ведешь бой. Что танкист? Сидит в танке. Батальон развернулся — стреляет. Это нужно. Великое дело мужество! Но понимание действий противника, умение применить все средства ведения боя — это не менее важно.
— Обычно в танке или подвале дома. День воюем наверху. К вечеру, если останавливаешься в районе домов, обследуем подвалы. Как с подвалом разбираться? Входишь в подвал, там темно и гробовое молчание. Зажигаешь фонарик и просвечиваешь передний ряд. Потом достаешь шоколадку, освещаешь ее, откусываешь и протягиваешь ближайшему мальчику или девочке. А иногда и женщине, кто рядом. Уже тональность тишины меняется — шепоток. А потом говоришь, на смешанном новгородско-немецком языке, что сейчас придет кухня, и, пожалуйста, с котелками по одному выходите наверх и получите еду, столько, сколько привезем, и хлеб. Подъезжает кухня. Из нее танкисты берут только чай. Только! Никакой каши! Потому что у них есть галеты, шоколад, сгущенка, а каша вся идет в котелки. Немцы народ организованный — в очереди без толкотни стоят. Но когда уже кашей запахло, то уже разговор оживляется, уже начинают тебе помогать. Принесут таз, помогают умыться, перевязать раненых. Потом принимаем решение, где спать и что делать. На сон времени мало — пока все организуешь, уже час или два ночи, а в 4–5 часов надо вставать. Много приходилось спать в танке. Механик-водитель спит у себя в кресле. Радист тоже рядом в своем кресле. Заряжающий и наводчик на боеукладке. А я же ростом небольшой — поднимаю орудие, на казенник пушки кладу крышки от боеукладки, ложусь, что-нибудь под голову и ногами в нишу башни. Я вот как-то раз спал, а пистолет у меня в кармане лежал. Во сне повернулся, вдруг выстрел внутри танка. У меня из кармана выпал пистолет. Обычно он у меня стоял на предохранителе, а тут выстрелил. Я замер, мурашки по спине — кто запищит. Там же лежат люди! Никто не запищал. Днем пулю искал-искал, но так и не понял, куда пуля делась.
— Много разных примеров. Первый танк ворвался в населенный пункт, и вдруг пацан, немчонок. Ему до лампочки, война или не война. Он через улицу бежит. Механик-водитель увидел, рычаг на себя и в сторону. Врезается в сарай. Хорошо, что противооткатное устройство не вышло из строя. Про раздачу каши я уже говорил. Немцы говорили нам: «Фильге зунд (много вам здоровья)!» Могли даже и прослезиться. Ждали-то они другого… Но когда размещались по квартирам после войны, пожилые к нам относились не лучшим образом, а средний возраст, молодые нормально относились. Изнасилования? Я в 60-х был на Кубе, выполнял миссию по восстановлению инженерных курсов. Мы их учили, как учить. Я задал вопрос: «Как у вас с изнасилованием на Кубе?» А мне в ответ говорят: «А что это такое?! Около магазина стоят две девушки. Вы подходите, здороваетесь. Они обязательно на ваше приветствие откликнутся. Вы начинаете разговаривать. Предлагаете прогуляться. Если она хоть один шаг сделает — все проблемы уже решены. Если нет — не привязывайтесь, приглашайте следующую». Так же и в Германии — если не хамишь, а нормально разговариваешь, отзываются и с удовольствием идут на контакт. В бригаде никого не судили за изнасилование или мародерство.
— Уважительное. Мы своих девчонок на руках носили. Все девочки были заняты, при ком-то. Самое тяжелое положение было у командира медсанбата. Почему? Сплошные девочки, а рядом штаб корпуса… Конечно, были и циничные люди. Например, Кузнецов, командир бригады. С одной стороны, лучшего командира не придумаешь — если он ведет бригаду, потери будут минимальные. Но был грубый, неотесанный, внешне непрезентабельный, к женщинам относился как к подстилкам. Девочки тоже разные были. Та же Сима. Вначале, как говорят, у нее было много знакомых и она пошла по рукам. Ее можно понять — она сама из сельской местности, оказалась среди офицеров с орденами, медалями. Кстати, все те, с кем она была близка, были видные ребята, статные, прекрасные офицеры. Потом они с Бодровым уже как супруги жили. Рожать она к его родителям поехала.
Маша, подруга Жени Дышеля, тоже поехала рожать. Мы ей потом высылали туфли.
Мне, уже после войны, одна девчонка понравилась. У меня с ней не было ни бесед, ни встреч, просто
