по живому.
Перед уходом я еще раз поговорил с прокурором. Высказался в том духе, что не сумел составить свое мнение о Тэлберте. Он, кажется, не лжет, но до конца я не уверен. Лучше не буду говорить ничего. В конце концов, он еще ребенок и, даже если и виновен, может просто не сознавать, что натворил. Возможно, он испугался и...
— Да и я, — прокурор пристально вглядывался в мое лицо, — отнюдь не удовлетворен его показаниями, Билл. Вчера я отложил решение и как раз перед вашим появлением пришел к выводу, что он должен многое объяснить. Понимаете, это мое собственное решение. Никогда я не поддавался принуждению и, разумеется, не стану делать этого и сейчас. Я не собираюсь засаживать кого-то по ложному обвинению для того лишь, чтобы устроить римские каникулы для...
— Конечно нет, — отвечал я. — Все понятно, Клинт. Все, что вы хотите, — это добиться правды.
— Именно!
— Не давите на него, ладно, Клинт? Я знаю, вы не станете такого делать, но эти ищейки — вам ведь захочется разделить ответственность и получить некое содействие при допросах...
— Билл, нет нужды об этом просить. Есть одно, чего я никогда не допускаю, — это неправильное обращение с заключенным.
— Прекрасно, — заключил я. — Ладно, я продолжу... и... и вы будете держать меня в курсе? В случае чего.
— Будьте покойны. — Он с чувством пожал мне руку. — Вы мне оказали большую услугу, а я этого не забываю.
...Учительница мисс Брендедж оказалась крепким орешком. Одна из этих «чудиков». Пихнешь такую в спину, а она скажет — вы ей делали массаж.
Да, Роберт много прогуливал, но он здесь не исключение. Да, он временами грубил, но у него же переходный возраст. Большинство мальчиков в таком возрасте неуправляемы, других она почти не видела. И ей казалось, Роберту было как-то не по себе — думала, что-то не в порядке дома, ну, там...
— Вот как? — переспросил я.
Но нет. Она говорила только с миссис Тэлберт и ни разу не встречалась с мистером Тэлбертом. Она недостаточно знает их, чтобы составить свое мнение. Знает только, что они тут старожилы и все о них отзываются очень хорошо. Она уверена, что это действительно очень хорошие, порядочные люди и Роберт точно такой же.
Мисс Брендедж вышла поговорить со мной в коридор, но то и дело возвращалась в класс, чтобы призвать детей к порядку. Ей это не удавалось: в тесном помещении их было слишком много. Едва она отворачивалась, все начиналось заново. Кошачье мяуканье, и кидание мелом, и возня.
Так и шло: я с ней разговаривал, а дети бушевали. Ее лицо становилось все напряженнее, в глазах появился блеск, в голосе проскальзывали визгливые нотки. На шее вздулись жилы, и она чуть не сорвала дверь с петель, когда пришлось в очередной раз возвращаться в класс.
Я видел, что она готова взорваться. И я ее раздражал, и дети осточертели. Ей надо было отыграться на ком-то, и вы догадываетесь, кто стал жертвой.
Она помрачнела и разразилась тирадой: Роберт Тэлберт внезапно оказался самым упрямым, угрюмым, недружелюбным и отвратительным юношей в ее практике.
— Да, мистер Уиллис! Я очень хочу быть справедливой и уверена, что нельзя во всем обвинять одного его, но...
Она так разошлась, что все не могла остановиться, даже когда мы с фотографом уходили.
Я собирался заскочить к директору школы, но вдруг припомнил, что он вроде в черном списке «Стар». В каком-то выступлении на учительском съезде он погладил Капитана против шерсти. Так что, если бы он даже пересек в салатнице Атлантику, ни одно издание в империи «Стар» не могло бы упомянуть его имени. Потому я и прошел мимо его кабинета.
Напротив школы были столовая и автомат с газировкой. Заведовал ими старый брюзга, убежденный, что вся эта юная поросль гроша ломаного не стоит. Никакого уважения к старшим. Вечно тащат леденцы и жвачку, не платя за них. Возьмут на десять центов кока-колы и слоняются вокруг, все портят, все журналы перетрогают. Ни черта в них нет хорошего. Он бы не сказал, что этот Тэлберт хуже прочих. Во всяком случае, сразу этого не заметно. Хотя кто знает. Да, сэр, этот Тэлберт настоящий коновод. Давно бы надо его упечь...
Мы с фотографом пошебуршили соседей Тэлберта. Я просто ходил из дома в дом и такого набрался! Парень прожил здесь всю жизнь, все пятнадцать лет. Любой за такое время сумел бы хоть раз набедокурить, и его, уж конечно, нашлось бы в чем обвинить.
Так что... были тут и разбитые стекла, и костры в мусорных баках, и неприличные надписи мелом. Были маленькие девочки, за которыми гонялись («А мы ничего такого не делали»), и женщина в ванной, уловившая чей-то взгляд в окно («И теперь я почти уверена, что...»), и старая дева, которую кто-то преследовал по дороге со станции раз вечером.
В общем, на судебном процессе под названием «Друзья и соседи против Роберта Тэлберта» свидетелей хватало, но, мне представляется, приводить их здесь особой необходимости нет. Ровно такие же сведения сообщили бы и обо мне во времена моего детства — если бы я в ту пору сидел в тюрьме по подозрению в убийстве.
Это, знаете ли, просто удивительно, насколько люди готовы счесть своего ближнего преступником. Еще не было случая, чтобы соседи и знакомые арестованного не заявляли, что уж они-то никогда не сомневались в его крайней испорченности. Он, понимаете ли, вел себя не так. Не смотрел прямо в глаза (либо смотрел чересчур пристально). Слишком много говорил (или, наоборот, недостаточно). Да, они, конечно, знали — добром это не кончится. Так что же они его не остановили, не выказали ему своих подозрений? Ну, знаете...
Тэлберт, естественно, не пошел на работу, и они с женой были дома. Они целый день ждали, когда их сына освободят; она была немного не в себе от новости, что его забрали без оснований. Это читалось с первого взгляда: истерический блеск в глазах, сбивчивая речь. Она, похоже, и раньше была несколько чудаковатой, а теперь к этому добавился климакс.
Тэлберт пытался ее успокаивать — заодно вроде бы и сам успокаивался. И это была его оплошность. Тут она на него и переключилась. Это он довел Бобби! Вечно пилил и изводил мальчика! Обращался с ним как с мужчиной, а тот был еще ребенком.
— Это ты его довел! Да-да, ты!..
Тэлберт терпел, сколько мог. Потом и он разошелся. У мальчика не было дома. Она все куда-то таскалась, сплетничала с соседями, вместо того чтобы вести хозяйство. И материнской заботы он не знал. Стеснялся ее глупостей до того, что стыдился пригласить друзей домой. Ну и встречался с ними на улице, и, конечно, не с теми, с кем надо, вот и...
Фотограф начал их снимать. Они быстренько приумолкли, напугавшись, я так думаю, что своими взаимными претензиями как бы подтверждают вину мальчика.
Тэлберт велел нам выметаться. Он был настроен решительно, так что мы его требование выполнили.
Миновав несколько домов, мы зашли к Эдлманам, родителям убитой девочки. Те заливали горе выпивкой и были-таки разговорчивы. Довольно странно, как мне показалось, но они не торопились топить мальчишку. Они не верили, что Бобби мог такое совершить. Конечно, если он это сделал, его бы следовало...
— Не хочу даже думать, что это сделал он, — сказал Эдлман. — Не очень мне верится. Я никогда не принимал всерьез таких молчунов, которые, только улыбнись, сразу считают, что над ними потешаются. Но...
— Понимаю, что вы имеете в виду, — отозвался я. — Он был такой, да? Не знаю его родителей, но, кажется, они могли его затюкать.
Глаза Эдлмана сверкнули, а пунцовая физиономия порозовела еще больше. Он проворчал:
— Да что-то вроде того, мистер. Этот его папаша, старый сухарь, не знаю, кто бы о нем сказал
