половиной доллара за ночную смену. Я принялся выколачивать деньгу с еще большим напрягом. На четвертый год я превратился в развалину – туберкулез, алкоголизм, нервное истощение.
Мардж к тому времени обручилась с Уолтером, и надо было поддерживать семью. Я уверен – и продолжаю быть уверенным по сию пору, – что дома даже не догадывались, насколько я болен. Мне приходилось выкручиваться самому. Я напился в «Майнерал уэллз» и лишился тех небольших денег, что имел, чудом не угодив за решетку. Я так полагаю, они просто боялись, что я подохну у них на руках, что близко к истине...
Многое выпало из памяти, но, как бы то ни было, устроился я в конце концов ночным сторожем на нефтепровод, который тянули от Ирана к заливу. В тот вечер, когда мой класс праздновал окончание школы, я сидел на генераторе где-то у черта на куличках в техасских песках, а у меня под ногами гремучая змея завороженно вслушивалась, как я ору и проклинаю ее на чем свет стоит. Раньше я всякую ползучую нечисть не боялся. Но после этого, после этих двух лет, от одного вида какой-нибудь сколопендры или муравья мне становится плохо и я от неожиданности невольно вскрикиваю. Видите ли, от них не было покоя. Стоило мне броситься на койку днем – и они тут как тут, те, что пострашнее реальных. Они наседали на меня со всех сторон – гремучие змеи, тарантулы, огромные черно-белые тарантулы размером с блюдце, шерсть как у кроликов, десятидюймовые многоножки, скорпионы, пауки и фаланги. Они прямо кишели вокруг; они были повсюду, куда бы я ни посмотрел, – на голове, на боках, на ногах. И потом, прежде чем я мог прыгнуть на них, да, да, всегда, прежде чем я мог прыгнуть на них – это случалось тысячи раз, десятки раз на дню, но ни разу мне не удавалось прыгнуть так, чтобы не было поздно, – появлялось новое подкрепление, новое кольцо этой нечисти. Оно ползло, карабкалось, забиралось на верх первого кольца. А затем новое кольцо карабкалось, наползало, наваливалось на верх следующего. А потом еще, и еще, и еще, и ЕЩЕ! ЕЩЕ! ЕЩЕ!
Бог ты мой...
И все это карабкалось на мою койку. Они взбирались все выше и выше вокруг меня. Они кишели, стягиваясь в шевелящуюся стену. Стягивались. Стягивались. И наконец – наконец – оставался только крошечный просвет (они всегда оставляли крупицу света, чтоб было видно их). И тогда вся эта шевелящаяся гора начинала оседать, оседать. Я умолял их. Я рассказывал им всякие байки. Я пел им. Я умолял их, и пел, и рассказывал всякие байки. И все одним духом. А потом они всей своей массой обрушивались на меня, и от их тяжести у меня останавливалось сердце, и я не мог дышать...
–
По ночам, когда я шел осматривать трубу, они были со мной, тут как тут, и реальные и другие, и я никогда не мог отличить одних от других. У меня было тридцать генераторов для нефти, газа и воды; канавокопатель и драглайн; так что мне приходилось шевелиться. И я не знал, когда безопасно проходить сквозь то, что впереди, а когда нет. Иногда – чаще всего – ноги проходили сквозь их тела. Но иногда напоминающая по форме алмаз голова вдруг стукнет о мой восемнадцатидюймовый ботинок или огромная мохнатая масса заедет прямо в морду. И тогда я спотыкался, поворачивал назад и бежал, колотя в канистры с топливом, вскарабкивался на трубу, ударяясь о генераторы, – и бежал, бежал, бежал, пока не падал.
Добрых людей тогда было днем с огнем не сыскать, это как пить дать. Я заколачивал пятьдесят центов в час, работая по двенадцать часов в день, семь дней в неделю за вычетом доллара в день на харчи. Так что я остался там и после того, как немного оклемался; когда тоска по дому вытеснила все остальное. Сто пятьдесят баксов в месяц чистыми отправлял домой; так что я остался.
Через два года – чуть больше двух лет за несколько дней до Дня благодарения, мы плюнули на работу, и я дунул домой. Я заявился в самый День благодарения. Все наши были у Мардж на обеде, я едва на ногах держался, а в доме хоть шаром покати. Я кое-как привел себя в порядок и переоделся. Через час я выкупил свое место в отеле и вновь заделался мальчиком на побегушках.
Да, как говорят юристы, я должен все это увязать. Я подвел под это фундамент, а может, закладываю его под что-то другое.
В отеле я протрубил еще года полтора, и тут меня снова жареный петух в голову клюнул. Мне надо было передохнуть. Фрэнки в то лето стукнуло тринадцать, она была крупная для своего возраста, и я устроил ее разносчицей в кафе. Но я не мог спокойно смотреть, как она бродит во сне, как к ней тянутся всякие гады с мерзкими предложениями, как ее ругают и оскорбляют; через несколько недель я велел ей бросить эту работу. Так все и было к этому моменту. Нам надо было что-то срочно предпринять, но что именно, никто не знал.
И тогда как-то вечером в библиотеке, где я убивал время, на глаза мне попадается «Тексис манфли», а на первой странице заголовок: «Нефть. Зарисовки с натуры... Джеймса Диллона». Я написал этот рассказ чуть не год назад в одну отчаянную ночь на Пекосе – я писал его при свете фонаря, снежная крупа хлестала по дешевенькому блокноту, а руки прикрывали обрезанные на пальцах перчатки. Я отослал его в город с машиной, привезшей провизию, и тут же забыл о нем.
Я позвонил редактору, мы проболтали с ним весь день – это такой журнал. Деньгами он мне заплатить не мог, но дал кучу советов, все они в основном сводились к тому, что мне надо бы продолжить образование.
Только как? Ну-у-у – вот тут он мог бы, пожалуй, мне помочь. Его альма-матер в Небраске. У него там уйма друзей на факультете. Так что если ему удастся добиться стипендии в счет платы за обучение...
Я рассказал вечером об этом папе. Наверное, мне хотелось уколоть его. Что бы я ни делал, всегда сводилось к одному, что я и сам всегда знал в глубине сердца, – что я маленький, а он большой.
– Конечно, поезжай, – сказал он. – Не откладывая в долгий ящик. Поезжай.
– А как насчет тебя?
– Я как-нибудь обойдусь. В конце концов, мне жизнь будет не в жизнь, если я буду думать, что помешал тебе воспользоваться подвернувшимся случаем.
А мама и Фрэнки?
А что мама, у мамы в Небраске живет сестра. Она с Фрэнки может на какое-то время остановиться у нее. Только у меня к этому душа не лежала; я знал, что за фрукт ее сестра, но... Только случай распорядился за нас. В одно прекрасное утро я сообразил, что умудрился загнать кварту виски типу из федерального бюро, одному из тех агентов по борьбе с нелегальной торговлей спиртным, что не подмажешь никакими деньгами. На меня был выписан ордер на арест. В полдень мы уже слиняли из города. Направление – Небраска.
Итак, подведем итог...
Думаю, я уже кое-что рассказал. Как я оказался в Небраске и встретил Роберту. Почему я с ней и все такое. Отчего все у нас вверх ногами. И отчего у меня... у нас этот ад сейчас. И почему, наконец, нам никогда из него не выкарабкаться, разве что впасть в нечто еще худшее. Я не говорил о Мардж? Лучшее, что можно о ней сказать, – вообще промолчать. Насколько я себя помню, Мардж почти всегда предпочитала закрывать глаза на те факты, которые ей не хотелось признавать. А в двенадцать, когда у нас в семье все вдруг повернулось к лучшему, у нее из головы напрочь вылетело – словно корова языком слизнула – всякое воспоминание о той отчаянной нищете, в которой она жила прежде. Будто ничего и не было – полное
