— только ты и я.
— Да ты с ума сошла! — ответил я. Сказал и подумать толком не успев. — Думаешь, я бы… я бы…
— Валяй, Лу. Скажи мне. А я послушаю… — она принялась растягивать слова, — …какая такая прекрасная старая семья у вас, у Фордов. Расскажи-ка мне, как мы, Форды, мэм, да мы ни в жисть не станем путаться с этими вашими жалкими старыми блядьми, мэм. Да мы, Форды, мэм, не из такого теста слеплены.
Вот в этом и было дело — почти все дело. Но все же не все. Я знал, что от нее мне становится хуже; знал, что если скоро не остановлюсь, то не остановлюсь вообще никогда. Окажусь в клетке или на электрическом стуле.
— Валяй, Лу. Говори — а потом и я что-нибудь скажу.
— Ты мне, детка, не грози, — сказал я. — Я не люблю угрозы.
— А я тебе и не грожу. Я тебе говорю. Ты считаешь, будто слишком хорош для меня… А я… я…
— Давай. Твоя очередь.
— Мне это не нравится, Лу, но я, дорогуша, отказываться от тебя не собираюсь. Никогда, никогда, никогда. Если ты сейчас для меня слишком хорош, я сделаю так, что станешь хуже.
Я ее поцеловал — крепко и жестко. Потому что детка этого не знала, но уже была мертва, и я бы никак не мог любить ее сильнее.
— Так вот, детка, — сказал я, — у тебя все кишки на уши встали, а дело-то — пшик. Я думал только про деньги.
— У меня есть. И еще могу достать. Много.
— Да ну?
— Могу, Лу. Точно тебе говорю. Он по мне с ума сходит, а сам тупой как я не знаю что. Спорим, если б его старик решил, что я за него выйду, он…
— Кто? — спросил я. — О ком ты, Джойс?
— Элмер Конуэй. Ты же с ним знаком, правда? Старый Честер…
— Ага, — сказал я. — Да, я ничего так себе Конуэев знаю. И как ты собираешься их подцепить?
Мы всё тогда и обговорили, лежа вместе на кровати, а где-то посреди ночи какой-то голос мне вроде как зашептал:
— Ну что, — сказал я через некоторое время, — похоже, у нас все сложится. Я на это так смотрю: терпенье и труд все перетрут.
— Чего, дорогой?
— Иными словами, — сказал я, — где хотение, там и умение.
Она чуть поежилась, а потом фыркнула:
— Ох, Лу, ты такой банальный! Ты меня прям убиваешь!
…На улице было темно. Я уже отошел от заведения на пару-тройку домов, а бродяга стоял напротив и смотрел на меня. Не старый, моих где-то лет, а костюм явно видал лучшие дни.
— Ну так как, кореш? — говорил он. — Давай, а? Запой у меня был такой, что не дай бог, и если я себе еды скоро не раздобуду, ей-богу…
— Тебе чем-нибудь согреться? — уточнил я.
— Ну да, если хоть чем поможешь, я…
Одной рукой я вынул изо рта сигару и сделал вид, что другой лезу в карман. Но вместо этого схватил его запястье и вмял сигарный окурок ему в ладонь.
— Йисус, кореш! — Бродяга отдернул руку и выругался. — Ты чего это, а?
Я рассмеялся и засветил ему бляху.
— Вали, — сказал я.
— Уже, друг, уже валю, — забормотал он, пятясь от меня. Судя по голосу, он не очень испугался или разозлился; скорее всего, ему было просто интересно. — Но ты б лучше за собой следил, кореш. Следить — оно будет совсем не вредно.
Он повернулся и двинул к железнодорожным путям.
Я смотрел ему вслед — и мне было как-то нервно и тошно; потом сел в машину и поехал в «Храм труда».[1]
3
«Храм труда Сентрал-Сити» располагался на боковой улочке в паре кварталов от площади, где стояло здание суда. Дом был не то чтобы очень — старый кирпичный, два этажа: первый сдавали под бильярдную, а на втором были профсоюзные конторы и зал собраний. Я поднялся и прошел по темному коридору до конца: дверь там вела в кабинеты получше и покрупнее. Табличка на стекле гласила:
СЕНТРАЛ-СИТИ, ТЕХАС
Совет по строительной промышленности
Сам Ротман открыл дверь, не успел я постучать.
— Давай-ка зайдем внутрь, — сказал он, когда мы пожали друг другу руки. — Прости, что пригласил тебя так поздно, но ты должностное лицо, и я подумал, что так будет лучше.
— Ну да, — кивнул я, жалея, что не уклонился от этой встречи. Тут закон вообще по ту сторону ограды, а я и так знал, о чем он хочет поговорить.
Ротману было около сорока, приземистый и плотный, смышленые черные глаза, а голова такая большая, что казалась лишней на туловище. Изо рта у него торчала сигара, но, сев за стол, он ее отложил и стал скручивать сигаретку. Закурил, дунул дымом на спичку; в глаза не смотрел.
— Лу… — начал профсоюзный деятель и замялся. — Я должен тебе кое-что сказать — строго между нами, сам понимаешь, — но мне бы хотелось, чтобы сперва ты мне кое-что рассказал. Для тебя это, наверное, дело щекотливое, но… в общем, как тебе нравился Майк Дин, Лу?
— Как? Я не очень понимаю, Джо, о чем ты, — сказал я.
— Он же тебе сводный брат был, так? Твой отец его усыновил?
— Да. Папа был врач, сам знаешь…
— И очень недурной врач, насколько я понимаю. Извини, Лу. Давай дальше.
Вот так оно, значит, и будет. Выпад туда — выпад сюда. Каждый прощупывает противника, каждый говорит то, что другой и так тыщу раз уже слыхал. Ротман намеревался сообщить мне что-то важное, и, похоже, сообщать он будет неприятно — и очень аккуратно. Ну что ж, пускай — я ему подыграю.
— Они с Динами дружили с давних пор. И когда всю семью скосила эпидемия гриппа, он усыновил Майка. У меня мать умерла, когда я был еще совсем кроха. Папа прикинул, что нам с Майком вместе будет не скучно, а экономке хлопот не сильно прибавится.
— Угу. И как тебе это понравилось, Лу? То есть ты — единственный сын и наследник, а тут папа берет еще какого-то сына. Каково тебе было?
Я рассмеялся:
— Джо, мне же четыре годика тогда было, Майку — шесть. В таком возрасте о деньгах как-то не думаешь, да у папы их и не водилось никогда. Он был слишком добрый, пациентов не обдирал.
— Значит, Майк тебе нравился? — Таким тоном, будто не поверил.
— «Нравился» — не то слово, — ответил я. — Прекраснее, роскошнее его парня и на свете никогда не жило. Родного брата я не мог бы любить сильнее.
— Даже после того, что он совершил?
— А что же именно, — медленно спросил я, — он совершил?
Ротман воздел брови:
